Генерал

Услышанное от пушкинской коллаборантки так потрясло Стази, что она почти механически слушала вторую женщину и смогла осознать сказанное лишь потом. А тогда, вернувшись в замок, Стази заперлась у себя наверху и, как зверь в клетке, металась, натыкаясь на стены и мебель. Апокалиптические картины вставали перед глазами в языках адского пламени и реках крови, которые, как Нева в наводнение, заливали набережные и площади. О, она знала, она предчувствовала этот кошмар – как же она посмела бросить свой город?! И зачем? Мелькали мысли, одна фантастичнее другой: она попросит Рудольфа отправить ее в Ленинград любым способом, пусть ее перебросят через линию фронта, пусть обменяют на кого-нибудь…

Настойчивый стук в дверь вернул Стази к реальности: она всего лишь пленная, помогающая немцам уничтожить ее родину. Как теперь она будет разговаривать с Рудольфом, как станет отдаваться ему?

– О, зачем, зачем вы это делаете? Вы – европейцы, цвет культуры, духа?!

– О чем ты? – Вне службы Рудольф уже давно говорил ей «ты».

– О Ленинграде. Что вы с ним делаете?! – Стази стояла бледная, с растрепанными волосами и выглядела почти безумной.

– Сядь, – устало произнес Рудольф. – Наверное, это к лучшему, что ты узнала. В конце концов, это нам на руку.

– Нам?!

– Видишь ли… Не знаю, как тебе объяснить. Есть разница между политическими целями войны и политическим методом ее ведения. Последнее – наша прерогатива, наше насущнейшее задание. Мы должны осторожно использовать все силы, готовые нам помогать, а чтобы эти силы появились и в войсках вермахта, хороши любые способы. В том числе и наше варварское поведение в России. Офицерский корпус уже возмущен…

– Это… заговор… – прошептала Стази, с ужасом понимая, в какой страшный водоворот затягивает ее судьба.

– Дура! – крикнул Рудольф, и Стази увидела, что ему стоило немалых усилий не потянуть руку к кобуре. – Русская дура! – Но в его словах услышался ей сугубо обратный смысл. – Я говорю только об изменении оккупационной политики и отказе от жестокостей. Без русских мы не выиграем эту войну. Это наша цель. Нет никакого заговора. Не придумывай ерунды!

И только в этот момент Стази явственно вспомнила рассказ второй женщины-коллаборантки, простой крестьянки из-под Пушкинских Гор, оказавшийся в Пушкине в поисках брата. Женщина с удивлением и даже некоторым смущением рассказывала о том, как спустя всего месяц после оккупации немцы наладили в бывшем распоследнем колхозе такое образцовое хозяйство, что в оранжереях росли «артюшки» (Стази с трудом догадалась, что так крестьяне называли неведомые артишоки). Конечно, большую часть продуктов немцы забирали себе, но и оставшегося с достатком хватало. А елка в барском доме на Рождество! Ведь всех детишек пригласили и подарки давали! И елку-то как украсили, стеклянными бусами, свечками и мармеладками. А детишек так просто любили, не обижались на проделки. И женщина, смущаясь и прикрывая рот уголком платка, рассказала, как деревенские мальчишки-дошколята, в том числе и ее непутевый сынишка, как-то решили по-своему отомстить немцам и, дружно присев поперек главной улицы, присыпали наделанное песочком. Возвращавшиеся с работ солдаты, разумеется, вляпались, но, проклиная русских свиней и прекрасно понимая, кто это сделал, не предприняли ни следствия, ни наказаний. И про рейд СС всегда предупреждали, и коней непригодных отдавали в хозяйство.

И на осторожный вопрос Стази, было ли страшно, крестьянка твердо ответила:

– Страшно оно, конечно, страшно. Ведь не знаешь, что завтра грянет. И враги они опять же. И верили мы все, что придут наши снова, освободят нас. А все ж такой спокойной и ясной жизни, как при немцах этих, у нас и не бывало никогда.

И это странное, дикое раздвоение сознания было так понятно, так близко Стази. Немцы несли порядок и свободу, но убивали родину. Пусть ненавидимую, обезображенную, жестокую… Как соединить эти чувства и как объяснить? Не рабской же русской психологией?

– Так вы хотите выиграть войну нашими руками? Или принести нам свободу от большевизма? – Рудольф молчал, не отвечая. – О, я знаю, что я никогда и никому не расскажу то, что сейчас услышала от тебя, только скажи, что ты не презираешь, не ненавидишь Россию, русских!

– Иногда мне кажется, что я почти люблю их, – тихо произнес Рудольф, – хотя и знаю, что это омут и пропасть, наваждение. Россия не должна существовать на земле, или никому в мире не будет покоя и порядка. Понимаешь ли ты, что мы все, вся Европа, живем под тяжестью, под страхом, что это огромная туша, нависающая над нами, в любой момент рухнет и раздавит нас, уничтожит все созданное за тысячелетия ума и воли, уничтожит бессмысленно, как неразумная природа во время катаклизмов… Но тому, кто раз попал в ее орбиту, очень трудно, почти невозможно отказаться от ее соблазнов, поэтому мы должны быть жестоки, иначе не выживем…