Генералиссимус Суворов. «Мы русские – враг пред нами дрожит!»

Остановись, прохожий!
Здесь человек лежит, на смертных непохожий.
На крылосе в глуши с дьячком он басом пел,
И славою как Петр иль Александр гремел.
Ушатом на себя холодную лил воду,
И пламень храбрости вливал в сердца народу.
Не в латах, на конях, как Греческий герой,
Не со щитом златым, украшенным всех паче,
С нагайкою в руках и на козацкой кляче,
В едино лето взял полдюжины он Трой.
Не в броню облечен, не на холму высоком,
Он брань кровавую спокойным мерил оком,
В рубахе, в шишаке, пред войсками верхом,
Как молния сверкал и поражал как гром.
С полками там ходил, где чуть летают птицы.
Жил в хижинах простых, и покорял столицы.
Вставал по петухам, сражался на штыках;
Чужой народ носил его на головах.
Одною пищею с солдатами питался.
Цари к нему в родство, не он к ним причитался.
Был двух Империй вождь; Европу удивлял;
Сажал царей на трон, и на соломе спал.

В суворовской эпитафии адмирал Шишков превзошел себя: это, бесспорно, самый выдающийся образец его поэтического творчества. Никогда он не писал с такой ясностью и болью. Мифологизированное противостояние столичной «Беседы…» и московского «Арзамаса», шишковистов и карамзинистов, не было борьбой бесталанного и талантливого, серого и яркого. В русской литературе остались и «арзамасцы» – Пушкин, Жуковский, Вяземский, многие другие – и участники «Беседы…»: Крылов, Державин, молодые Грибоедов, Катенин и Бобров. Хвостовское графоманство и литературная воинственность благородного Шаховского не затмевали в «Беседе…» державинских традиций. Суворовская эпитафия Шишкова, выполненная в державинских традициях и с оригинальным талантом учёного и адмирала, была написана ещё до «Беседы…» и осталась в истории поэзии.

Лесть похожа на пирог: надобно умеючи испечь, всем нужно начинить в меру, не пересолить и не переперчить.

А. В. Суворов

Шишков прочувствовал фактуру суворовского чуда – в его эпитафии присутствует солдат-богомолец, стоик и любимец славы. Ключом к разгадке суворовского феномена у Шишкова становится «непохожесть» полководца на других смертных, контрастные образы, царапающие читательское воображение. Каждая строка раскрывает новую грань этой «непохожести». Думаю, что создатели кинобиографии Суворова в своей фактической неправоте оказались правы психологически: Суворову бы понравилось шишковское стихотворение, он поставил бы его в ряд со своими любимыми творениями Державина, античных поэтов и макферсоновского Оссиана, которого Суворов любил по переводу Ермила Кострова. Заслуживает внимания и шишковская «Надпись к памятнику Суворову на Царицыном лугу» (заметим, что Хвостов после установки памятника Суворову написал ни много ни мало оду скульптору Козловскому):

Для обращения всея Европы взоров
На образ сей, в меди блистающий меж нас,
Не нужен стихотворства глас;
Довольно молвить: се Суворов!

В литературных кругах авторитет Суворова оставался ключевым для понимания русской героики и через много лет после смерти полководца, во времена новых героев, прежде всего – героев 1812 года. К лучшим страницам истории Суворова обращался Семен Бобров, не забывал своего великого друга граф Хвостов, самим своим сардинским графством обязанный Суворову. Еще при жизни Суворова Хвостов отзывался на все победы знатного родственника пространными стихами. Уже в «Беседе…» Хвостов не расставался с образом Суворова и, может быть, полу случайные упоминания полководца в поздних стихах Хвостова представляют больший интерес, нежели его пространные ранние оды суворовским победам.

Именно в письмах Хвостову Суворов держался наиболее открыто и прямо, именно Хвостов был первым читателем большинства стихотворений Суворова. Воспоминания о друге, запечатленные в поздних стихах Хвостова, стали скромным литературным монументом полководцу. Перед европейской кампанией 1799 года Суворов жил в петербургском доме Хвостова, в котором позже и умер. И Хвостов имел право написать: