Генералиссимус

После обеда начальник вызвал Розенблюма в кабинет и, переминаясь с ноги на ногу и отводя в сторону фикуса фиалковые глаза, попросил последнего во время обеденного перерыва не играть с сотрудниками в шахматы-блиц.

— А что такое, Николай Иванович? Что случилось?

— Ну ты же знаешь, Аркаша. Войди в мое положение: я в этом кабинете без году неделя, и в Партию только-только утвердили кандидатом, а тут... В таких случаях... М-да.

Начальник, в общем-то, совершал героический поступок: на самом деле он по своему служебному положению должен был бы уже организовать общее собрание и на этом собрании осудить переродившегося Розенблюма, он же вместо этого ограничился сомнительным предупреждением, по существу, просьбой, и еще не знал, при какой оказии ему это лыко вставят в строку. В глубине души Николай Иванович не осуждал Розенблюма, хотя дело по тем временам было еще новое, не освоенное и в чем-то даже, пожалуй, категоричное. Не осуждали Розенблюма и другие его сотрудники, среди которых было с добрый десяток евреев, таких же бездельников, как и остальные. А Розен­блюм не любил бездельников и жару и для постоянного места жительства приглядел себе государство Канаду, но он любил в обеденный перерыв играть с сотрудниками в шахматы-блиц и почти всегда выигрывал.

— Ладно, Коля, — вздохнул долговязый Розенблюм. — Потерплю, пока не откажут, а что дальше будешь делать?

Ни о чем этом Гуммозов не знал, и это его не касалось, хотя к сионистам был непримирим. Сейчас, после беседы с квадратными, он обдумывал возможность обвинить Семенкова в попытке эмигрировать в государство Израиль и был недалек от истины.

XV

Теперь, когда Фира Абрамовна почти положительно ответила на его, правда, пока еще не сделанное предложение и его планы стали приобретать вполне ощутимую конкретность, в виде возможного  обмена  и  совместного воссоединения,   мечты Петра Ивановича о симпозиумах и даже само его второе Я казались ему куда менее реальными, чем взаимная их с Фирой Абрамовной судьба. Его стали мучить сомнения. А хорошо ли, достаточно ли нравственно превращаться человеку в петуха? Не выше ли назначение человека — ведь все-таки царь природы, как ни верти. В ответ подумал Петр Иванович, что если с ним природа так интересно распорядилась, то еще неизвестно, кто кому царь?

«И я же все-таки не насекомое, — подумал Петр Иванович, — а кроме того, назад умею превращаться — не каждому дано. С этим и Фира Абрамовна согласится».

Однако ночью приснилось Петру Ивановичу нечто не совсем обычное. Оказалось, что метаморфоза — это не превращение, то есть, с одной стороны, как бы и превращение, а с другой — что-то вроде громадной амебы. Она меняла очертания и все старалась поглотить и, хуже того, переварить Петра Ивановича, который, как он в своих рассуждениях и постановил, был царем, только не природы, а каких-то еще не открытых наукой насекомых. Может быть, видел этот сон Петр Иванович под утро, потому что больше ничего не видел уже до самого своего пробуждения. Проснулся с неприятным чувством  неуверенности в завтрашнем дне. Еще лежа, осматривал свои руки и ноги: что если на этот раз не петух, а — как в книге или во сне насекомое? Очень не хотелось Петру Ивановичу превращаться в насекомое, хотя бы и гигантское. Конечно, симпозиумы и в этом случае возможны, но как, например, с питанием? Вряд ли найдется какое-нибудь руководство по уходу за мокрицами или, хуже того, тараканами. Скорей, какие-нибудь дезинсекторские аэрозоли. А если эта  метаморфоза, как у того, без обратной возможности? Ни за что! Петр Иванович вскочил, и вместе с кукареканьем к нему вернулась уверенность в себе.

«Ну нет, по-прежнему птица, — взлетев на туалет, сказал Петр Иванович. Мысленно сказал, поскольку каждый раз с приобретением петушиного голоса терял человеческий, — нет, птица, нечего беспокоиться. Хоть и домашняя, а птица. А книжку надо, конечно, как только студент вернется, отдать. Раздражает».

— Да нет, вымысел, конечно, — уже нормальным голосом сказал Петр Иванович, слетев на пол и снова превратившись в Петра Ивановича. — В жизни так не бывает. Вообще, наверное, все-таки превращение, — думал Петр Иванович. — Метаморфоза это, скорее, все-таки для насекомых.

Петр Иванович, несмотря на свою начитанность, понятия не имел о «Золотом осле».

XVI

В то утро Гуммозов, вернувшись и пребывая по своим личным делам в кухне, услышал со своего места отдаленное пение Петра Ивановича. Удивленный, потому что не в обычае Петра Ивановича было, не имея вокального голоса петь, да в особенности так громко, Гуммозов снял с пояса употребляемое вместо фартука полотенце и, вытирая им руки, промаршировал к двери. Остановился у выхода в коридор.

«По военной дороге шел петух одноногий, — во все человеческое горло распевал из своей комнаты Петр Иванович. — Шел петух одноногий, а за ним восемнадцать цыплят...»

Песня насторожила Гуммозова. Ему показалось, что в этом пении присутствует какой-то оскорбительный персональный намек. А сосед тем временем, не подозревая о прослушивании, продолжал: