Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить

Она слышит, как мама то и дело тихо подходит к двери, но войти не решается. «И правильно! — зло думает Дина. — Нечего здесь делать! Не лезь ко мне. Я всё сказала!» Её передёргивает от мысли, что придётся — не сейчас, так позже — снова увидеть мамин взгляд. Сочувствующий. Ужасающийся. Страдающий. Глаза не умеют лгать. «Не лезь, не лезь, не лезь!» — как мантру, повторяет Дина, продолжая методично опустошать комнату.

«Его усыпили? — полыхая гневом, хрипела она, едва смогла шевелить губами. — Усыпите! Усыпите!»

Это прошло. Но сейчас Дина настроена решительно. Гардемарин — её конь. Он её предал, изуродовал. Он должен исчезнуть из её жизни навсегда. «Продайте!» — поставила она ультиматум родителям и заперлась у себя в комнате. Обрывки прежней жизни сухо шелестят, падая в коробку из-под нового пылесоса.

Дина сфокусировала взгляд на чашке — цепочка серебряных трензелей растянулась по белому фарфору вдоль ободка. Ей было так много лет, что Дина давно перестала замечать рисунок, и чашка выжила…

— Мне нужно попасть в конюшню, — сухим от жажды голосом сообщила она Алексу, продолжая смотреть на маленькие полустёртые «восьмёрки». Она вспомнила, как охотно брал настоящий, тяжёленький трензель Гардемарин, мягко касаясь ладони тёплыми губами…

— Куда? — изумился Алекс, пока Дина глотала, давясь от подступивших рыданий, пресную, лишённую вкуса и запаха воду с далёких альпийских ледников.

— Это на Крестовском. Недалеко от метро, — выдавила она.

Воспоминания душили. Воспоминания пугали. Она не могла ни поверить, ни принять того, что сгусток злобы и боли принадлежит ей самой. Что она вообще способна испытывать такую ненависть. И к кому? К родителям. К животному, собственному коню, который терпеливо и бережно носил её на своей спине годы. Почему? За что? Ей нужно было это понять, и к чёрту дурацкое солнце, кажется, ускорившее свой бег!

У него густая грива. Слишком длинная для спортивной лошади, которой приходится весь сезон выезжать на старты. Слишком густая, чтобы каждый раз заплетать десятки косичек, сворачивая их в толстые «шишки», как это делают у выездковых лошадей.

Дина неумолима, на все просьбы коновода она отвечает: подровнять и продёрнуть можно, а стричь — нет! Ни за что!

Гардемарин полностью с ней согласен — встряхивает вороными прядями, отгоняя назойливую муху, ласково косит карим глазом, в котором плавится медовый отсвет полуденного солнца. Дина смеётся, расчёсывает гриву тяжёлым металлическим гребнем, перекладывает на левую, «правильную» сторону. Ближе к затылку уже не дотянуться, Гардемарин слишком высокий, но никакие подставки Дине не нужны. Умница-конь опускает голову, вытягивая шею вперёд, и дружелюбно фыркает. Кусок морковки перекочёвывает из кармана жилета в тёплые лошадиные губы. «Хороший мальчик», — шепчет ему на ухо Дина, оглаживая бархатную шкуру шеи.

Жаркое, до замирания сердца, чувство безграничной любви к коню продолжило сжимать грудь и тогда, когда воспоминание отступило. Чувство, когда-то жившее в каждом вдохе, в каждой мысли, никак не вязалось с другим — ненависти и гнева. Дина должна была узнать, что ещё скрывает беспамятство, без этого никогда не получится опять стать собой. Страх снова шевельнулся в груди, словно живой сдавил сердце. Не давая ему времени, она мрачно спросила Алекса: