Генеральша. Love story

Он отпустил ее и отвернулся, выругавшись вполголоса. Варя затихла, натянув поглубже одеяло и почти беззвучно всхлипывая в подушку.

Утром Варю разбудили вопли:

– Убийцы! Ироды! Нехристи поганые! Сгубили бедное дитятко!

Под окнами голосила пожилая женщина в черном платке, со слезами призывая проклятия на головы оккупантов. Варя не сразу поняла, по какому дитятку она плачет, только подивилась: иррийцы никогда не убивали маленьких детей.

Из-за приоткрытой двери в столовую послышался голос Дайне.

– Командир, может, пристрелить ее, чтобы не сеяла смуту?

– Нет, – резко ответил Вейру.

Сильно задуло по низу – он вышел на крыльцо.

– Уходи, бабка, не буди драконов, – в окно его было хорошо видно, но голос звучал глухо.

– Что вы мне, старой, сделаете? – крикнула она. – Все одно скоро помирать. А вам век не расплатиться с богом за дитё, невинно убиенное. Гореть вам всем в аду!

– Не кричи, бабка. Твою внучку не по пьяни задавили. Она казнена в соответствии с законом военного времени.

– Нет вам веры, нехристям! Моя Мариночка отродясь не нападала ни на кого. Может, и не во всем была паинькой, но в драки не лезла – не так воспитана. Оклеветали девочку и замучили, звери проклятые! Ненаглядную мою! Кормилицу единственную у старухи! Вот уж не думала, что мне хоронить ее придется. А меня-то кто похоронит?

– Слушай, старуха, – Вейру тяжело вздохнул. – Я тебе дам ящик тушенки… два ящика. И канистру спирта. Но не ори здесь под окном! У меня больная жена, ей нужен покой.

– Жизнь за тушенку не купишь! – голос у бабки сорвался, и она заплакала дребезжащим старческим плачем, бормоча сквозь рыдания неубедительные угрозы страшного суда и геенны огненной.

Хлопнула дверь, Вейру позвал Дайне. Варя видела в окошко, как спустя некоторое время старуха в траурном платке, сгорбившись то ли от горя, то ли от ноши, выходила со двора, таща увесистую пластиковую канистру. За ней следовал Дайне, груженый двумя объемными картонными коробками. Звякнула щеколда калитки. Из столовой донесся звон бутылки о стакан и знакомое бульканье.

Варя со вздохом вновь положила голову на подушку. Ей было жаль бабку. И даже ее беспутную внучку. Одно дело – выдрать нахалке патлы или исцарапать физиономию, но смерти Варя ей не желала. Хотя, что бы ни говорил Вейру, она уже достаточно наказана за эту драку. Безвылазно лежать в постели ненамного лучше, чем сидеть в тюрьме.

Послышался громкий голос Ирочки, возвещающий, что ей не хочется умываться.

– Я уже умывалась вечером!

– Ты вечером и в туалет ходила, – привел Вейру железный аргумент. – Теперь не пойдешь?

– Пойду.

– Вот и умоешься заодно. И не шуми, дай маме поспать.

Варя снисходительно улыбнулась: да разве может ребенок не шуметь? Некоторое время девочка действительно крепилась, но в конце концов умывание ей надоело, и она стала прыгать на перевернутом вверх дном железном тазу – насколько Варя могла определить по слуху.

– Эй, ну-ка прекрати! – сердитый голос Вейру оборвал грохот. – Пойдешь сейчас со мной, пусть мама полежит спокойно.

– А чего она все время лежит?

– Чтобы родить тебе братика.

– Не хочу братика! Пускай лучше родит собачку.

– Э… – Вейру поперхнулся. – Видишь ли, собачку может родить только другая собака.

– А кто родил самую первую собаку?

– Ну, это вопрос философский. Надень-ка шапку, а то уши замерзнут и отвалятся.

– Не-а. Вчера я гуляла без шапки, а уши не отвалились.

– Вчера была осень, а сегодня зима. Надень шапку.

– Не хочу-у, – закапризничала Ирочка.

– Порой бывает нужно делать то, что не хочется. Вот я, например, не хочу проверять посты, а придется. А тебе придется надеть шапку.

– Пап, ты зануда. Но я тебя все равно люблю.

Вновь потянуло холодом. Застучали по крыльцу Ирочкины ботинки. Вейру шел практически бесшумно, как большой кот, а она бежала за ним вприпрыжку, натягивая шапку на ходу. Вот зараза, подумала Варя. Любит она его! Родной матери бы раз в жизни такое сказала! Предательница.

Она почувствовала себя брошенной всеми.

Варя пролежала в постели почти месяц, прежде чем Кори сказала, что самое худшее позади. Вряд ли кто-нибудь мог бы понять, как опостылели ей эти подушки, этот ужасный сервант с нелепой посудой, в который упирался ее взгляд, унылый вид из окна, унизительная зависимость во всем. Вейру больше не срывался, окружал ее заботой, и иногда ей казалось: скажи она нужное слово, и лед между ними треснет. Но нужные слова на ум не приходили, а ляпнуть что-то не то она боялась, не зная, чего теперь ожидать от него.