Гений

Я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом. Могу ли я доверять ему? Не уверена. Но пока шепчу безопасный ответ:

— Да.

Анден распрямляется и отталкивается от стола. Не понимаю, верит ли он мне.

— Пусть это останется между нами. Я скажу охране о вашем предупреждении. Надеюсь, мы найдем эту пару предателей. — Анден улыбается, потом наклоняет голову и говорит: — Если мы их и в самом деле найдем, я бы хотел поговорить с вами еще раз. У нас, кажется, много общего.

От его слов на моих щеках выступает румянец. Наша встреча подходит к концу.

— Пожалуйста, не торопитесь закончить обед. Когда будете готовы, мои солдаты доставят вас в тюремную камеру.

Я вполголоса благодарю его. Анден разворачивается и выходит из зала, а военные змейкой возвращаются, их шаги, отдающиеся эхом от стен, нарушают тишину, царившую здесь всего несколько секунд назад. Я опускаю голову и делаю вид, что доедаю свое блюдо.

Анден куда как глубже, чем я представляла. Только теперь я понимаю, что дышу гораздо чаще обычного, а сердце бешено колотится в груди. Могу ли я доверять Андену? Доверяю ли Рейзору? Голова идет кругом, и я берусь руками за край стола. Я не знаю, где истина, но в любом случае нужно вести игру очень осторожно.

После обеда меня везут не в обычную тюремную камеру, а в чистые роскошные апартаменты за двойными плотными дверями. Без окон. Комната с большой мягкой кроватью устлана ковром. Другой мебели нет — ничего такого, что я могла бы превратить в оружие. Единственное украшение — вездесущий портрет Андена, вделанный в штукатурку. Я сразу же обнаруживаю камеру наблюдения — она над двойными дверями: маленькая, незаметная шишка в потолке. За дверью стоят наготове с полдесятка солдат.

Ночью я сплю урывками. Военные сменяются. Рано утром одна из них будит меня.

— Пока все хорошо, — шепчет она. — Помните, кто враг.

После чего выходит, и на ее место становится другая.

Я молча надеваю теплую бархатную сорочку. Мои чувства теперь обострены, руки слегка дрожат. Кандалы на запястьях позвякивают. Прежде не было уверенности, но теперь я знаю: Патриоты наблюдают за каждым моим шагом. Солдаты Рейзора медленно занимают позиции, их ряды смыкаются. Возможно, я никогда больше не увижу эту охранницу, но теперь я приглядываюсь к лицам всех военных, окружающих меня: кто из них слуга Республики, а кто — повстанец?

Дэй

Снова дурной сон.

В день моего восьмилетия я просыпаюсь очень рано. Свет только начинает проникать в наши окна, прогоняя синие и серые тени уходящей ночи. Я сажусь в постели, протираю глаза. На краю старой прикроватной тумбочки стоит — чуть не падает — полупустой стакан с водой. В углу единственное растение — плющ (Иден притащил его домой с какой-то свалки), по полу ползут его плети, ищут солнце. Джон громко храпит в своем углу. Его нога торчит из-под залатанного одеяла, свешиваясь с кушетки. Идена нигде не видно. Наверное, он с мамой.

Обычно, если просыпаюсь слишком рано, я лежу и думаю о чем-нибудь успокаивающем, например о птице или озере, и в конечном счете расслабляюсь настолько, что снова ненадолго задремываю. Но сегодня не получается. Я сбрасываю ноги с кровати и натягиваю непарные носки.

Выхожу в гостиную и сразу же понимаю: что-то не так. Мама спит на кушетке, обнимая Идена и натянув одеяло до плеч. Но отца нет. Я обшариваю глазами комнату. Он только вчера вечером вернулся с фронта и обычно после возвращения три-четыре дня проводит дома. Еще слишком рано уходить.

— Па? — зову я.

Мама шевелится, и я смолкаю. Я слышу слабый удар нашей сетчатой двери по дереву. Глаза широко распахиваются. Я бегу к выходу и высовываю наружу голову. Меня приветствует порыв прохладного воздуха.

— Пап? — снова зову я.

Сначала никого, а потом вижу фигуру, появляющуюся из тени. Папа!

Я бегу к нему по земле и мостовой прямо в носках, человек в тени делает несколько шагов, потом слышит меня и поворачивается. Теперь я вижу светло-каштановые волосы отца, его узкие, медового цвета глаза, едва заметную щетину на подбородке, он высок, его поза исполнена природной грации. Мама всегда говорила, что он словно вышел из какого-то старинного монгольского предания. Я бегу быстрее и наконец настигаю его в тени.

— Па, ты уже уходишь? — спрашиваю я, не успев отдышаться.

Он опускается на колени и обнимает меня.

— Прости, Даниэль, — шепчет он, голос у него усталый. — Меня отзывают на фронт.

Глаза наполняются слезами.

— Уже?

— Немедленно возвращайся домой. А то еще патруль увидит, что ты устраиваешь сцену.

— Но ты только что приехал, — возражаю я. — Ты… сегодня у меня день рождения, и я…

Отец кладет руки мне на плечи. Его глаза — два остерегающих маячка, они полны всем тем, что он хотел бы произнести вслух. «Я хочу остаться, — пытается сказать он. — Но должен уходить. Таковы правила. Молчи». Но произносит он другие слова:

— Возвращайся домой, Даниэль. Поцелуй за меня маму.

Голос мой дрожит, но я призываю себя быть мужчиной.

— Когда мы снова увидимся?

— Я скоро вернусь. Я тебя люблю. — Он кладет руку мне на голову. — Жди меня, ладно?