Геносказка

Но битва, которая мгновенно вспыхнула в разгромленном лазарете, не имела ничего общего с подобным искусством. Это было столкновение молота и наковальни или двух крушащих кости кулаков, чьи хозяева затеяли в трактире свирепый и бессмысленный бой. Здесь не было ни искусства, ни расчета, лишь вышибающая дух ярость, лишь две слепые силы, врезавшиеся одна в другую. И всякая песчинка, оказавшаяся между этими силами, обречена была исчезнуть.

Воздух наполнился лязгом стали, рычанием, хлесткими щелчками ружей и треском распарываемой кожи. Не успел прогреметь первый выстрел, как Гензель рухнул за приборную стойку, потянув за собой и Гретель. Упал неудачно — под колено угодил обломок перекрытия, — но проворно перекатился и замер, сжимая в руках никчемный мушкет. Иллюзиями он себя не тешил. В схватке двух огромных и злых животных всякой мелочи лучше не лезть им под ноги. Растопчут.

Возможно, в пылу сражения стороны настолько увлекутся резней, что им с Гретель удастся выскользнуть из лазарета? Маловероятно, прикинул он, выглянув в щель. Слишком уж много между ними и выходом человеческих — или нечеловеческих — фигур. Слишком много пламени и оружейных вспышек. Могут снести голову, даже не заметив.

— Не высовывайся! — крикнул он Гретель.

Услышать крик сквозь грохот боя было непросто, но Гретель кивнула ему в ответ. Как и прежде, в подобной ситуации она покорно предоставляла ему право принимать решения.

Чтобы следить за ходом боя, Гензель немного передвинулся, скользя вдоль стойки с аппаратурой. Раскуроченные корпуса, чьи электронные потроха свисали наружу, уже никогда больше не станут служить человеку, и Гензель испытал приступ мимолетного сочувствия.

Придвинувшись к подходящей щели, Гензель наконец смог разглядеть, что творится вокруг них. Он не видел всего боя через узкие отверстия, видел лишь его отрывочные фрагменты, происходящие по разные стороны, но из этих фрагментов, как из разрозненных кадров кинопленки, складывалась общая картина, пугающая и захватывающая одновременно, как полотнище, нарисованное не красками, но огнем и кровью.

Один из генетически измененных гвардейцев короля замахивается на монаха булавой, его младенческое лицо похоже на оскал беса, столько в нем неконтролируемой ярости. Монах оказывается неожиданно ловок — подставляет под удар свой палаш и одним ударом снизу вверх отсекает нападающему руку. Та шлепается на пол, как обломленная ветвь, из раны торчат переплетения совершенно нечеловеческой костной структуры. Но гигант, кажется, даже не замечает потери. Отшвырнув булаву, он оставшейся рукой хватает монаха за голову — и стискивает ее в кулаке. Сквозь рев битвы слышен треск медленно сдвигающихся костей. Наконец голова монаха лопается, тело обмякает.

Вкраплений металла в нем слишком много, чтобы дать телу умереть мгновенно, — механические конечности продолжают бессмысленно дергаться, как у куклы с неоконченным заводом. Гигант ревет от радости и, стряхивая с ладони скользкие комья чужого мозга, устремляется в атаку. Он не замечает, что обезглавленное тело монаха протягивает к нему руку и смыкает стальные пальцы на его лодыжке. Взвыв от удивления, гигант летит на пол и, прежде чем он успевает встать, кто-то всаживает ему алебарду в живот. Изумленно выпучив наивные детские глаза, он верещит, пытаясь сдержать бьющие во все стороны тугие багровые струи.

Другой монах, расстреляв боезапас своей картечницы, устремляется в гущу битвы, котел кипящей плоти, с тесаком наперевес. Он успевает сделать два или три выпада, прежде чем в него ударяет невидимый луч термического ружья. Какое-то мгновение ничего не происходит, лишь тело монаха напрягается, застыв, словно его мышцы охватил паралич. Потом края его рясы подергиваются серым налетом копоти, и во все стороны разносится запах паленой шерсти вперемешку с едкой вонью горелой смазки. Еще мгновение — и с тихим хлопком его фигура разлетается облаком серого пепла, на пол с глухим звоном падают механические фрагменты и тлеющие куски пластика — силовые передачи, поршни, сложные шестеренчатые суставы…

Один из мутантов воет, распластавшись на обломках лабораторной центрифуги. Тугая струя огнеметного пламени хлестнула его в упор, превратив лицо в почерневшую, съежившуюся от жара головешку, на которой можно различить лишь бледные кляксы глаз и обожженный треснувший рот. Мутант воет совсем по-детски, тонким пронзительным голосом, и воет так долго, что это кажется бесконечным. Он даже не может подняться, у него не осталось ни одной целой конечности. Несколько раз шальные пули, бессильные прекратить его страдания, отражаются от броневых плит на торсе. Наконец одиночный осколок рикошетом впивается ему в горло, вырывая гортань, и мутант, в последний раз всхлипнув, затихает.