Генрика

– Капитан – не военный. Он не врага видел в немцах, а человека, который, как все, знает правила и ошибается также, как все… Круто ошиблись—на нас пошли. Зря! Плохо кончат! А… так вот, капитан… Немец нас атакует как надо, а мы – на ошибках ловим: по кумполу бьем, по спине, по заднице. И земля загорелась… Капитан говорит: не стремитесь туда, на восток, к своим – немцы ведут охоту, фронт отступает. Вас выбьют частично, частично, жаль, по домам разбежитесь. А после? Трибунал потом, после войны, за измену… А семьям – позор на память? Хватит бежать. Это наша земля, я здесь врага бью, и бить буду, и вас зову… Вот и остался я в партизанах. А загорелась земля под ногами фрица! Горит – вы же видели, мама, Аленка?

– Да, – подтвердила Аленка, – я видела…

Тень улыбки скользнула в лице Алеши. Едва различимая, тонкая тень, но Аленка видела… Он застонал, силясь поднять лицо выше подушки и посмотреть в глаза женщин.

– Алеш, тебе силы нужны! – встрепенулась мама, обернулась к Аленке и процедила: – Уйди…

– Уйду! – побледнела Аленка…

Мама вышла вслед, проводить Аленку. Перед тем, как защелкнуть щеколду, сказала:

– Ну, что, насмотрелась? Он нужен тебе? – в сумерках смерила взглядом Аленку от пола до глаз, – Нужен? Кому он такой теперь нужен!

– Чистотел, тетя Лен – оробела Аленка. – Подорожник, крапиву – отвар делать надо. А чистотел – как сок… Он выжигает раны. Простынку Вам принесу, довоенная – шелк. Шёлк, Вы же знаете, не присохнет, не будет рвать раны. Марганцовки немного – все есть у меня, тетя Лен…

– Чистотел! – повторила мама и торопливо рванула щеколду.

Оставшись одна, горько плакала мама – не выходить сына… Две раны глубоких: одна в левой ноге, и вторая – над ней, и самое худшее – в животе. Он устал. Война второй год, почти два, а раны – с первого дня войны… Больше не мог воевать – потому и вернула его война.

***

« – Обманули его, – признал Семеныч.

Ночью он, и ржавлинские партизаны, пришли к ней, принеся на носилках Алешу.

– Душа чудом держится, места живого нет. Гангрены боимся, соврали, что ты нас просила… прознала, в общем, что здесь он, в лесу, и просилась увидеться с ним. Так бы не согласился: упрямый, ты знаешь его, Елена…

– Он… – опешила мама, – Он давно здесь?

– Почти год. А чего молчал? Не суди его, мать – о тебе болел сердцем. Знаешь сама, что с партизанскими семьями делает немец. В бою, ему равных нет, да только теперь уж какая война? Его выходить надо. С тобой – есть надежда… А так… не убережем тебе сына… Он должен выжить. Должен. Твой сынишка – герой, Елена!»

***

А что Аленка? Понять ли ей это? Понять пигалице семнадцатилетней…

А она пришла…

– Вот, – протянула шелковую, снега белее, обещанную простынку, – на перевязку Алеше, теть Лен…

Отдав сверток, она отступила, сникла:

– Можете не пустить к нему, понимаю…

– Да что понимаешь?! Не встать ему на ноги, ты понимаешь? Сил наберется… Да как наберется, откуда – круглые сутки в бреду всё казнит и казнит себя, что беспомощный, хуже ребенка, а за порогом, за окнами – немцы. Боль сплошная, а веры в душе – никакой! Не встать таким, девочка, не…

– Встанет на ноги сын, тетя Лена. Отдайте его…

– Отдайте?.. – опешила мама.

– Да. Мне отдайте.

«Земля под ногами у немцев горит. Я видела» – помнит, помнит улыбку Алеши Аленка…

– Я могу. Всё могу, тетя Лен! И не трону его, обещаю…

– С ума схожу, или что?.. – прошептала, теряя опору, мама.

– Всё так, тетя Лена, так… Ведь будут искать партизана Тулина – к Вам придут. А придут – партизана нет…

– Иди… – из последних сил просит мама.

***

«Аленка, Аленка… – вздыхает мама, – Знать ли тебе, что такое любовь материнская? Что выше неё на земле этой нет ничего? Знать тебе, девочка, боль предчувствия?»

А предчувствие было. Это не уголёк, остывающий в печке. Такой уголёк будет жечь очень долго. Алеша приснился, как раз накануне. Река, он на той стороне. Кричал что-то маме, и лодку пытался вывести на воду, а она потонула у берега. Он плот собирал, налетели бомбить. Железные черные коршуны падали с неба к воде и хватали бревна из Лешиных рук. Он, не зная, что делать, стоял, и, видя: всё кончено – ушел за высокий берег. Что сказал, прокричал – через речку, во сне, не расслышала мама…

Судьба – та же самая речка. Берег один – это берег ее, материнской любви и заботы. А на другом – там есть все: и любовь, и ненависть – берег чужой. Но – все реки двух берегах, не бывает иначе. Аленка – она – тот берег…

«О боже!» – плакала мама, помня о бревнах, в когтях самолетов: а немцы узнают о сыне? Ведь могут узнать… «Тогда уже все!» – без Аленкиных слов, понимала мама. Любви материнской не место в военное время – любовь безоружна! Аленка права.

***

В Аленкином доме, с двадцатых годов, проживал, занимающий цоколь под мастерскую, стекольщик Андреич. Немцы его завалили работой – еще бы, стекольщику, после бомбежек! Аленке Андреич сумел, из немецких запасов, наладить оконца, а после забрали его, он исчез и стекольное дело, как многие люди, и как их дела, умерло вместе с ним…