Генрих Гейне

Карандашный рисунок неизвестного художника, относящийся а концу 1857 года. Хранится в Дюссельдорфской художественной галлерее.

Там толпились отдельные группы. Приземистый человек с круглым веселым лицом в синих очках стоял у выхода. Гейне обратил внимание Мейснера на него.

— Вы тоже были там? — спросил кто-то незнакомца в синих очках.

— Нет, — ответил тот коротко, — я только проходил мимо и остановился, увидев сборище. Ах, это вечная песня всех сектантов! Хвала Иисусу Христу, который спас нас от грехов, хвала Сен-Симону, благодаря которому мы поняли суть жизни, хвала Фурье, который нам открыл социальные законы! Чепуха! Когда наконец кто-нибудь воскликнет: «Хвала и слава здравому человеческому рассудку, который никому не поклоняется!»

Человек в синих очках пожал плечами и медленно удалился.

Мейснер спросил у Гейне, кто этот человек. Гейне объяснил, что это — Прудон, «разрушительный принцип в образе философа, пользующийся к тому же изобразительностью поэта. Виктор Гюго оказывается слабым по сравнению с силой его антитез, и Александр Дюма мог бы у него позаимствовать живость его фантазии. Его произведения или, говоря полицейским языком, его прокламации читаются, как романы! Они ходят во Франции по рукам, и никто не обращает внимания на то, что при перелистывании страниц выпадают драконовы зубы, которые однажды прекрасно взойдут из земли и дадут благословенную жатву».

Мейснер отмечает, что при этом Гейне улыбнулся, но это не была невинная улыбка, которою Гейне сопровождал в кругу своих друзей свои остроты, — это была разрушительная улыбка, та самая, которая облечена в слово в «Атте Тролле», «Зимней сказке» и политической лирике.

Не только в сенсимонистах, фурьеристах и Прудоне видел Гейне подготовителей грядущего социального переворота. Он ценил как «новых учителей церкви» — Луи Блана и Пьера Леру.[10]

Конечно, предлагаемые Луи Бланом и Леру средства перестройки мира в корне своем мелкобуржуазны и реакционны. Луи Блан, впоследствии предатель рабочего движения в эпоху революции 1848 года, выдвигал проект выпуска большого национального займа для создания «общественных мастерских».

Леру видел спасение в мирном проведении «религии солидарности».

Эти учения играли огромную роль для пролетариата своего времени, потому что они прежде всего с удивительной проницательностью раскрывали противоречия капиталистического общества. Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте» указывали, что утопические социалисты дали много плодотворных идей научному социализму. Но утопический и мелкобуржуазный социализм стремился устранить социалистические бедствия мирным путем, стараясь притупить борьбу классов.

Гейне уважал идеи борцов за «улучшение морального и материального состояния низших классов». Но он понимал, что «докторами революции явятся не они, эти мечтатели, строящие мост на двух подпорках — одна из материалистического гранита прошлого столетия, другая — из мечтательного лунного света будущего». И он чувствовал, что победа коммунизма обеспечена еще и потому, что враг, с которым коммунизм борется, не имеет никаких нравственных устоев. «Нынешнее общество защищается только в смысле простой необходимости, без веры в свое право, даже без самоуважения, совершенно так, как защищалось то старое общество, гнилые балки которого обрушились, когда пришло время».

4

В феврале 1847 года Карл Гейне приехал в Париж. Между ним и Генрихом состоялось примирение.

Карл Гейне обязался выплачивать пенсию на старых основаниях, а взамен Гейне дал письменное обязательство никогда не помещать в печати ни одной строки, могущей показаться хоть чем-нибудь оскорбительной для семейства Карла Гейне и родственников, его жены, парижских банкиров Фульдов.

Материальное положение Гейне видимо улучшилось, зато литература понесла огромные потери: Гейне обязался уничтожить почти готовых четыре тома «Мемуаров», над которыми он уже работал в течение семи лет.

Так миллионер обезопасил себя от ядовитого пера Гейне. Из крупнейшего автобиографического труда Гейне до нас дошел лишь небольшой отрывок, описывающий дни детства.

Но примирение пришло поздно. Организм был расшатан, и конфликт с родней безусловно сыграл пагубнейшее влияние на здоровье Гейне. Друг поэта Генрих Лаубе утверждал, что «сотни боев в литературе и политике не причинили ни малейшего вреда этому грозному воину, но единственный удар, нанесенный семьей, разбил его».

Так писал Лаубе, потрясенный внешним видом Гейне, высохшим, как скелет, обросшим седой бородой, потому что нервная раздражительность не позволяла ему бриться, с сухими, в беспорядке спадавшими на лоб волосами, с судорожно двигавшимися губами, с напряженно поднятой вверх головой, так как зрачок правого, единственного уцелевшего глаза мог видеть только сквозь узкую открытую щель между веками.