Генрих Сапгир. Классик авангарда

В ноябре 1986 Генрих представил меня Нике Щербаковой, хозяйке единственного, пожалуй, в те годы частного художественного салона. Квартира ее помещалась под самой крышей красивого дома на Садовой-Кудринской. На той стороне, где Патриаршие пруды. И на противоположной — где больница им. Филатова и посольство Пакистана. Ника держала салон, в котором не только выставлялось искусство андеграунда, но и проходили читки самой неподцензурной литературы. Художники выставлялись здесь на комиссионных началах. Картины продавались преимущественно иностранцам. Когда говорят о счастливом исключительном явлении, не спрашивают, как это произошло. Иначе счастье разрушится сомнениями.

Салон Ники Щербаковой был счастливой отдушиной в жизни богемной Москвы эпохи стагнации. Так что не будем отравлять счастливые воспоминания пошлыми подозрениями и полунамеками.

Генрих всегда следовал золотому правилу открытости. Или не принимал участия. Или принимал без всяких сомнений и подозрений.

В тот вечер у Ники Щербаковой начинался фестиваль искусств.

Еще в парадном у старинного, в медных бляхах лифта толпилась светская публика: дубленки, меха, духи, английская речь, французское грассирование, обрывки русских анекдотов.

Ника, стареющая красотка моего поколения в откровеннейшем платье-декольте синего шелка, выбежала к нам в переднюю и, показав, куда бросить шубы, снова ринулась в гостеворот. Мы едва успели отдать ей вина — конфеты.

Поражало музейное обилие картин на стенах всех комнат, коридоров и коридорчиков. Картины принадлежали кисти самых лучших московских художников-нонконформистов. Картины, выставленные для продажи, обозначены были в каталоге ценами (относительно невысокими). В одном из коридорчиков висело несколько работ Славы Сысоева, с которым я полгода назад познакомился у Сапгиров. Сысоев ворчал, что место для его сатирических картин выбрано невидное, в отдалении от публики. Напротив столовой висели коллажи еще одного приятеля Сапгира — художника X.

В столовой накрыт был эллипсовидный старинный стол в половину комнаты. А ля фуршет. Дубовый стол прогибался от бутылок, закусок, тортов, конфет, тарелок и стаканов. Публика преобладала пестрая, богемная. Я со стаканом примостился около резного антикварного буфета. Справа от меня фирмач-француз наслаждался бутербродом с лососиной. Глистоногий алкаш из непризнанных гениев снял с тарелки француза рюмку с водкой, выпил, закусил остатками лососины, загасил окурок об оплешивленный хлеб и пошел дальше. Тут я встретил Евгения Попова, крепкого прозаика, с которым меня познакомил Василий Аксенов перед его отъездом в США, летом 1980 г.

Закусив и выпив, публика перешла в боковой зал слушать Генриха Сапгира.

По комнатам вился, стрекотал, уговаривал кого-то или организовывал очередное «тайное общество» (совсем в духе «Бесов» Достоевского) странный человек Слава Лён. Он прилепил в одном из простенков свое литературно-теоретическое творение — «Генеалогическое древо русской поэзии XX века». Чем-то глубоко упрятанным Лён походил на хозяйку салона.

Генрих явно не умещался в рамки концептуалиста, пройдя за 40 лет работы в поэзии все школы и направления, как Дарвин прошел виды, роды и семейства Линнеевской системы, чтобы создать свою теорию отбора.

Генрих читал преимущественно из «Черновиков Пушкина». Его принимали с энтузиазмом. Если бы меня спросили, куда отнести эту книгу, я бы ответил, что он делал вещи, напророченные Хлебниковым и Крученых. Он развивал темы, введенные в литературу Черным, Чуковским, Вагиновым, Заболоцким, Олейниковым и Хармсом.

В декабре 1986 г. в ресторане «Центральный» на улице Горького мы праздновали день рождения Генриха. Однажды он сказал мне, что характер каждого человека соответствует определенному возрасту: «Я чувствую себя подростком, лет 14–15. Кажется, что и ты такой же». Я вспомнил этот разговор через несколько лет в США. В «New York Times» была напечатана статья В. Кинга памяти Абби Хоффмана — предводителя радикальных студентов США в 60-е годы: «Внутри мужественного тела жил восьмилетний мальчик. Абби страдал маниакально-депрессивным психозом, но до последнего времени контролировал болезнь и даже собирался написать об этом книгу». Я иногда думаю, что в условиях коммунистической (и любой другой тирании) оставаться писателем, упорно писать и писать, несмотря на то что тебя годами, десятилетиями не печатают, можно только, если ты одержим сверхидеей, манией. Как удержаться с этой адской ношей над бездной отчаяния, которая так часто открывается писателю-новатору? Да и в США передо мной открылась бездна. Другого рода бездна, но тоже — бездонная.