«Осенью в Татарове мы гуляли компанией на берегу Москвы-реки. Было тихо, сыро и зябко. Не помню, тогда ли Давид заговорил о своем отъезде, мы — редкие человеческие фигурки между тонких березок, на которых еще держались редкие листочки, — шли и переговаривались о перемене судьбы, о том, что может быть — никогда-никогда, как о самом обыкновенном. Так уже повелось, эти московские разговоры вскользь, а через некоторое время — звонок по телефону, и все, оказывается, уже решено, и осталось всего две недели — и уже сделать ничего невозможно, успеть бы собраться. В пустой квартире толпятся друзья, а в углах теснятся пустые бутылки. И — пусто. Все!
Вот так уезжали, переселялись наши близкие и друзья в семидесятых-восьмидесятых, будто не в Новый Свет, а на Тот Свет. Такие переезды, как уже замечено, всегда делаются второпях, неожиданно. И сразу <…>».