Генрих Сапгир. Классик авангарда

А тогда за нашим столом в «Центральном» было шумно и весело. Генрих шутил, радовался смешным тостам. Мы славно закусывали, крепко выпивали и весь вечер танцевали в тесном кругу у самой зстрады. Джаз «лабал за красненькую» все, что заказывала публика: от цыганщины до «Фрейлехса», от лезгинки до рока. Я в шутку предложил Генриху поменяться Милами и, не дождавшись его ответа, пригласил Милу Сапгир. Когда мы с ней вернулись, Генрих сидел один и допивал стакан коньяка.

Падал снег крупными хлопьями. Мы ловили такси. Подъехал микроавтобус «рафик». Генрих продолжительно торговался с шофером. Не сошелся в цене. Решили идти пешком до Пушкинской площади, а оттуда на троллейбусе — к Сапгирам догуливать.

Генрих молодо отплясывал со своей дочкой Леной. Оба крупные, красивые, хмельные, до того похожие, что он казался ее родным братом. От нашего топота, гама, беготни раскачивались картины. Кто- то спьяна забрел в светелку к Нине Михайловне, теще Генриха по второму браку, хотел прилечь и отдохнуть в тишине. Но табачный дух, клубившийся над старушкой, протрезвил охальника.

С легкой руки Генриха и мне довелось читать в салоне Ники Щербаковой. Это случилось в феврале 1987 г. Время было все еще смутное, опасное. Горбачевская перестройка отлично уживалась с деятельностью «лубянской гвардии». Тучи здоровенных парней из подмосковного городка Люберцы — «люберы» — зверски разгоняли демонстрации диссидентов и отказников. В одной из демонстраций в поддержку еврейского правозащитника Иосифа Бегуна, сидевшего в тюрьме, была избита моя Мила.

В один из таких дней позвонила Ника, и я с готовностью принял ее предложение. Хотелось почитать в элитарной, по-настоящему искушенной среде, общения с которой я был лишен более восьми лет. Договорились о дне чтения. Ника, между делом, дней за десять до вечера попросила меня показать ей тексты стихов, которые я собирался читать. Я приехал зимним февральским послеполуднем, когда и на душе тяжело и все тяжело вокруг. Грязный вязкий снег, пуляющий в тебя из-под колес грузовиков, идущих колоннами по Садовому кольцу. Давящий свет умирающего зимнего дня. Медлительный, как деревенский колодец, лифт. Тяжелы были даже цветы, которые положила моя рука на столик в прихожей Щербаковых.

Мы болтали с Никой в гостиной за чаем. О том, о сем. Вспоминали питерскую богему. Васю Аксенова. Жанну. Красавицу Жанну с неповторимыми фиолетовыми глазами. «Она уехала. Все уехали. Как жаль, почти никого не остается. Как же вы бросите Генриха? Вот если бы передумали…» Я сказал, что не передумаю. Ника тактично перевела разговор на другую тему.

Я читал у Ники циклы «Невские стихи» и «Путешествия».

С Генрихом я несколько раз бывал дома у Славы Лёна. Мы ездили для переговоров о возможном кооперативном издательстве. Помню, как однажды осенью 1986 г. мы приехали вместе с Генрихом. Среди гостей был Юрий Карабчиевский. Нас потчевала чаем с бубликами, баранками, сушками и сладкими сухарями жена Лёна, тихая, отчужденная женщина, прислуживавшая по тяжкой обязанности. Кабинет Лёна, где мы, как истинные российские заговорщики, заседали, чаевничая, был вроде музея андеграунда. Забавно было видеть громадную фотографию обнаженной Леночки-Козлика (см. соч. Лимонова). Тело Леночки было расписано стихами концептуальных поэтов. В их числе был Холин, стихи которого рассмешили меня больше всего.

Речь, с которой обратился к нам Лён, сводилась к подаче прошения об открытии литературного клуба со своим периодическим изданием. Затем последует издание книг литклубистов. На это мы все закивали. Лёна выбрали генеральным директором. В заключительном слове наш хозяин пророчески предсказал издание «Архипелага ГУЛАГа» в новой России.

Хотя с клубом и издательством дело не вышло, Сапгир всегда относился к подобным затеям позитивно, проявляя мудрое терпение и спокойное бесстрашие. Это и привело к тому, что он печатался в эмигрантских и самиздатовских коллективных сборниках и журналах.

С Лёном были еще встречи в доме Сапгира. Он читал нам с Генрихом куски из романа о Сталине и других кровавых обитателях Кремля. Роман состоял из параллельных сюжетных линий, которые прослеживались при помощи настенной схемы, живо напомнившей мне генеалогическое древо русской поэзии того же автора.

Временами я испытывал уважение к фонетическим упражнениям Лёна. Вероятно, в нем сидел способный версификатор. Но за всем этим не было истинных эмоций, личного неповторимого опыта, боли исстрадавшейся души. Ухищрения ловкого ума бросались в глаза. Узнавались чужие приемы. Скажем, кровосмесительная любовная сцена вождя с дочерью напоминала аксеновский «Ожог». В другой раз Лён читал новую оду, написанную по случаю возвращения Сахарова из ссылки в Москву. Я пошутил: не пародирование ли это стиля Бродского? Лён не отрицал и был даже очень доволен.

Новый 1987 г. мы встречали вместе с Сапгирами у режиссера-кукольника Леонида Хаита. Было вкусно, мило и весело. После закусок, после гуся и попыток танцевать мы всю ночь проговорили с Генрихом о поэзии.