Генрих Сапгир. Классик авангарда

Сысоев продолжил чтение. Кое-что я запомнил. Эпизоды в лагере. Как голодные зэки наслаждались бульоном из коровьих глаз. Или как герой повествования возвращается из заключения, а в ванной бреется некто, кого жена героя называет своим двоюродным братом. К тому же этот двоюродный брат служит в КГБ и, по словам жены, помог освободить Сысоева из лагеря. Ситуация становится фантасмагорической, когда двоюродный брат оказывается солистом цыганского хора в парижском ресторане.

Так я познакомился с Сысоевым, а вскоре побывал у него дома. Жил он в дали собачьей, где-то за Останкином. Графика Сысоева показалась мне гениальной. Оргазм голодного рабочего-крестьянина, который обсасывает ветчинно-рубленую колбасу. Или лубок на сюжет подпольного самогоноварения.

С утра Генрих писал. Для кукольных театров. Писал киносценарии к мультфильмам. Стихи. Всерьез, профессионально поговорить с ним можно было между тремя и пятью — после его ежедневной работы за письменным столом. Не знаю, писал ли он прямо на машинке или сначала от руки, а потом перепечатывал. В редакции Генрих давал тексты, переписанные машинисткой. После шести вечера Сапгиры вели светскую жизнь: уезжали или принимали у себя.

Однажды я привез Генриху рукопись книги «Вид с Горы», в которую входили «Невские стихи» и «Путешествия». Он написал предисловие-эссе к этой книге, которая в то время ходила по рукам в рукописи. Предисловие включало в себя стихи Генриха по мотивам моей книги.

«Невские стихи / угловатый подросток / ирония / горечь / вглядывание в себя / вглядывание / из детства / как из зеркала / из зазеркалья / томяще / не знакомо / дитя болотного города / мощеного петровскими / камнями / крещеного / на всех ветрах союзных / и бабочкой / танцующий / Давид / во всех стихах здесь отражается / пока / они кузнечиком стрекочут».

Пожалуй, с этого дня Генрих решил меня пропагандировать, что было подвигом с его стороны. Я ведь был поднадзорный отказник, исключенный из СП. Но ведь и Генрих испытал в этой стране всяческие формы идеологического давления. «Они не хотят мне простить „Метрополь“. — Генрих снял с полки огромный макет скандального альманаха. — Жаль, что ты не смог напечататься тогда». Он не расставлял акценты. Не упрекал. Не призывал.

Сапгир признавал или не признавал в тебе художника.

Когда-то в пятидесятые годы я услышал похожее от литератора военного поколения: «Ахматова признала во мне поэта».

Была еще одна категория: молодые писатели, которые подавали надежду стать признанными.

Генрих признал моего сына.

Генрих приглашал в дом молодых писателей. Однажды читали по очереди мой Максим и Владимир Ломазов. Стихи Максима насыщены словами (корневыми стволами) так, что идеи доводятся до эмоционального экстаза фонетическими наркотиками. Ломазов же подробно и грамотно, очень технично, сочинял хроники своей или воображаемой жизни, порой невероятно запутанные. Может быть, устойчивая привязанность Владимира Ломазова к повествовательной поэзии была любопытна Генриху.

По контрасту.

Сапгир — последний классик XX века. Будучи истинным классиком, он никогда не воспринимал поэзию как дело. Я ни разу не видел, чтобы Генрих спешил в редакцию, гнал материал к сроку, нервничал от того, что не закончит, не сдаст, не получит одобрения. Стихи давались ему легко. Он сочинял шутя-играючи. Потому так много юмора в его стихах, всегда очень лиричных. Очень лиричных. Ему никто не мог помешать. Он не знал конкурентов. Был лишен чувства зависти, соперничества, неприязни. Он ненавидел хамов, душителей, предателей, топтунов, «крепышей». Но это прорывалось только в тяжелом опьянении. Чаще всего он был спокоен и доброжелателен. Никто так мягко не мог улыбаться, так гостеприимно встречать в прихожей, стаскивать с тебя и твоей дамы куртку, шубу, радостно представлять пришедших старым или новым знакомым.

Он любил нашу семью. Гордился тем, что нас не сломали годы «отказничества», что я не пошел на попятную, не стал виниться и просить секретариат принять меня обратно в СП. Он гордился и болел душой, когда в апреле и мае 1987 г. я провел демонстрации перед Правлением СП у памятника Льву Толстому. Но не пришел поддержать мою демонстрацию, как не поехал на аэродром в Шереметьево, когда мы уезжали в эмиграцию.

Он болел душой за меня и мою семью. Хотел, чтобы нам разрешили выезд. Но все время втайне надеялся, что я в последний момент откажусь от визы, решусь остаться.

Мы так хорошо дружили, что было жестоко уехать и бросить Генриха и его домашних.