Генрих Сапгир. Классик авангарда

Утром 30 января 1996 г. я сел на девятичасовой автобус Бостон — Провиденс — Нью-Йорк и отправился прощаться с Иосифом. В дорогу взял его маленькую книжечку, изданную в 1990 г. в Питере. Много стихов было о смерти. В 12.45 я приехал в Нью-Йорк, подкрепился в кафе, взял такси и сказал шоферу, куда ехать. Я хотел купить русскую газету на автобусной станции, но продавали газеты только на английском или испанском. Накануне были статьи об Иосифе в «Нью-Йорк Таймс» и «Бостон Глоуб». Шофер вез меня через центр. Город жил своей суетной жизнью. Я приехал немного раньше двух часов, когда открывался доступ к телу покойного. Это был итальянский похоронный дом с объявлениями об отпевании в разных церквах. Об Иосифе было сказано, что отпевать его будут в соборе рядом с Колумбийским университетом. Около дверей толпились русские корреспонденты и первые из пришедших проститься с поэтом. Скоро нас пустили в зал. Передо мной шла очередь в 10–12 человек. Я надел свою черную кипу. Я встал напротив гроба и всматривался в черты покойного. Лицо у него было торжественное, красивое. Лоб мощный, нос крупный. Он походил на спящего патриция. В сложенных руках был кипарисовый крест на черном шнурке. Я тяжело пережил смерть Бродского — от 28 января, когда я узнал об этом, до того момента, когда я встал напротив гроба и увидел, что ему вложили крест в руки. Больше не было тяжести, не было пронзительной жалости. Оставалась неуемная тоска по человеку, которого я знал как гения со времен нашей питерской молодости. Умер Ильюша Авербах, который первым назвал Бродского — гением. Теперь Иосиф. Я стоял напротив гроба, как еврей над гробом еврея. Я прочитал по памяти поминальную молитву — Каддиш.

Я отошел от гроба. Вышел на улицу. Корреспондент телевидения спросил, кем был, по моему мнению, Бродский. Я сказал, что Иосиф был гениальный еврей, который вслед за Пастернаком и Мандельштамом прославил русскую поэзию.

Приехал из аэропорта Кеннеди — Евгений Рейн, сгорбленный от горя. Он не мог сразу войти в зал с гробом Иосифа. Сел рядом со мной на скамейку, спросил, приехал ли Дима (Дмитрий Бобышев). Когда узнал, что тот не приедет, сокрушенно сказал: «Дурак он».

Генрих приходил в похоронный дом позднее, когда я уже возвращался на автобусе в Провиденс.

Зимой 1998 г. Генрих открывал в Москве чтение стихов моего сына Максима Шраера из книги «Американский романс» и из новой книги «Нью-хэйвенские сонеты», которая готовилась к изданию. Чтение проходило в Георгиевском клубе и транслировалось по «Радио России». Генрих говорил о русско-американской поэзии, ярким представителем которой, по его убеждению, был Максим.

С моим сыном Генрих прислал драгоценный подарок — экземпляр № 7 поэмы «МКХ — мушиный след» (1997), изданной в 20-ти экземплярах. Книга была иллюстрирована оригинальными рисунками Виктора Гоппе и надписана: «Дорогому другу Давиду и его Миле — раритет — с любовью. Генрих Сапгир 9. 1. 98, Москва! Эта вещь 1981 г., доработанная сейчас».

Я не был в Москве со дня выезда в эмиграцию — 7 июня 1987 г. Когда я позвонил Генриху в середине января 1999 г. накануне вылета из Америки, он страшно обрадовался: «Я приеду встречать в Шереметьево!» Я объяснил, что нас встречает друг Максима с машиной, и Генриху не надо беспокоиться. «Тогда — вечером приезжайте обедать. Мы с Милой ждем! Да не забудьте набрать код, чтобы войти в подъезд!»

Это мой Максим настоял, чтобы я поехал. Мне трудно было решиться. Но вот — Москва! А до этого был Таллинн. Были встречи с писателями и русскоязычной публикой. С редакторами журналов «Таллинн» — Нэлли Абашиной-Мельц и «Вышгород» — Людмилой Глушковской. В «Таллинне» готовился к печати роман-фантелла «Замок в Тыстамаа», а в «Вышгороде» — поэма «Теницы». Максим принимал участие в Набоковской конференции в Таллинне. В Москве ему предстояло прочитать лекцию о Набокове и еврействе в ИМЛИ. И вот — Москва. А потом — Питер. В обеих столицах мне предстояли чтения: в ЦДЛ и в музее Ахматовой.