Генрих Сапгир. Классик авангарда

Париж хорош для сентиментальных ассоциаций. В конце пятидесятых — начале шестидесятых в нашей компании молодых питерских литераторов (Илья Авербах, Василий Аксенов, Дмитрий Бобышев, Сергей Вольф, Анатолий Найман, Эйба Норкуте, Евгений Рейн, Давид Шраер) был необыкновенный интерес к прозе Эрнеста Хемингуэя. Особенно оттого, что его характер, судьба и книги (казалось нам) соединялись в понятие настоящей литературы, индивидуального стиля, какого-то волшебства, когда абсолютно достоверная деталь становится метафорой состояния.

Как этот француз в блузе с бутылкой вина верхом на бочке в конце улицы Монторгейль.

В один из дней мы отправились с Максимом в Латинский квартал, держа в руках книжку «А Moveable Feast» («Праздник, который всегда с тобой»). Да, именно, в доме 27 по улице де Флерю, как и написано у Хемингуэя, жила в двадцатые годы Гертруда Стайн. А в номере 12 по улице Одеон была библиотека и книжный магазин Сильвии Бич. Мы даже нашли старую полустертую надпись, сделанную красной краской, подтверждающую абсолютную реальность мизансцен, в которых разворачивались эпизоды этого мемуарного романа. Кафе на площади Сан-Мишель, где писатель подкреплялся ромом «Сент Джеймс». Мы нашли старый дом номер 74 по улице Кардинала Лемуана, похожий на доходные дома Петербурга. Здесь Хемингуэй писал первые рассказы. Древняя старуха-привратница высунулась из окна и показала на верх дома: «Там на третьем этаже жил этот американский писатель». Мы вернулись с Максимом на площадь Сан-Мишель, сели за столик того самого кафе и выпили по кружке пива.

Когда-нибудь люди пойдут по Москве с книгами воспоминаний очевидцев, чтобы разыскать места, где жил Генрих Сапгир.

Мы поужинали в греческом ресторане на улочке, вьющейся параллельно Сене. Вино было кислым и крепким. Накрапывал дождь. В метро гуляла метель газетных листов, оберток, пустых сигаретных упаковок. Табачный дым всплывал то и дело над толпой ночного парижского метро.

Неподалеку от нашего «Обормота» кто-то заговорил по-русски. А вдруг? Я все время ждал невероятного. Оказалось, что это загуляли русские туристы — муж и жена — и не знают, в какую сторону идти, где метро, где такси. Мы повели их обратно по улице Монторгейль — в сторону Этьен Марсель. По дороге я взглянул на тот ресторанчик-погребок, на ту бочку, где днем восседал человек, осанкой напомнивший мне Генриха.

По узкой витой лестнице поднялись мы в свою комнату. Пенальчик Максима был под самой крышей, над нами. Я слышал, как он возился с кранами, как падали на пол башмаки, как скрипнула старая разбитая кровать. Мила сразу заснула, успокоенная Парижем и вином.

Я думал о Генрихе. Мы не переписывались и не перезванивались больше года. Что-то мешало и разделяло нас. Годы. Континенты. Среда. И раньше, бывало, мы исчезали друг от друга надолго. Потом встречались, привыкали, узнавали, обменивались стихами и мыслями о поэзии. Радовались, что в главном — продолжаем оставаться единомышленниками.

Я думал о Генрихе. Возбуждал сон о моем друге. И увидел Генриха. Он сидел на бочке с вином, а на другой, служившей столиком, царствовала бутылка из темно-зеленого стекла. Он опустошал стакан и, прежде чем налить новую порцию вина, оглядывался по сторонам, словно звал кого-то, поглядывая на другой — пустой еще и приготовленный для ожидаемого — стакан.

Улица Монторгейль была пустына, когда, едва дождавшись рассвета, я помчался на другой ее конец посмотреть, там ли Генрих?

Торговцы овощами, фруктами и всяческой гастрономией раскладывали товары, обмениваясь шуточками о молоденькой продавщице из кондитерской, приехавшей из Бретани завоевывать Париж. «Днем — кондитерская, вечером — Сорбонна, а — ночью?» — похохатывали они.

Бочка была одинока.

И только под вечер я увидел его. Мы возвращались с Милой с Монмартра. Вышли из метро, прошли по улице Этьен Марсель, завернули за угол и — я увидел. Он сидел вполоборота, держа стакан в левой руке и нацеливаясь на бутылку, чтобы добавить. Я подошел к нему: «Месье, позвольте вас отвлечь на минуту!» Он обернулся ко мне. Это был не Генрих. Хотя удивительно похожий: густые седеющие волосы, крупный лоб и выраженные хазарские скулы, седые казацкие усы. Но совсем не Генрих. Не было улыбки моего друга: мягкой, мудрой, всепрощающей. Незнакомец раздраженно взглянул и что-то сказал по-французски. Я извинился и пошел прочь.

Вернулся Максим. Он был в редакции «Русской мысли», получал гонорар за напечатанную статью. Он говорил по телефону с Александром Гинзбургом, который ночевал однажды у нас в Провиденсе после выступления в Брауновском университете. Гинзбург сказал Максиму, что приехала группа писателей из Москвы, в том числе Генрих. «Они будут выступать на следующий день в Пушкинском центре».

Возбуждение снов. Или возбуждение снами?