Генрих Сапгир. Классик авангарда

В зале Пушкинского центра собрался «весь русский Париж». Александр Глезер представлял Валерию Нарбикову, Виктора Ерофеева и Генриха Сапгира — авторов издательства «Третья волна». Нарбикова читала из книги «Шепот шума». Морфология строк, встроенных в периоды текста, была совершенна. Ерофеев читал умные и злые рассказы. Генрих читал много стихов. Его принимали лучше всех выступавших. Особенно стихотворение «Летучая фраза»:

любит русский писатель как русский (это известно)
любит русский писатель как никто (это возможно)
любит русский писатель: никто я! никто! (это слыхали)
никто не любит как русский писатель (это уже перебор)

После чтения отправилсь в ближайшее кафе на Елисейских полях. Генрих и Мила Сапгир, Глезер и Нарбикова, мы с моей Милой, Максим с девочкой Машей и еще пять-шесть читателей-почитателей. Гарсон усадил нас за длинный стол. Мы все горячо обсуждали, что будем есть и что — пить. Генрих втолковывал озадаченному гарсону, чтобы принесли сэндвич с ветчиной и сыром одновременно. Гарсон объяснял, что можно заказать только отдельно — с сыром или ветчиной. Генрих настаивал. Гарсон недоумевал. Настаивал — недоумевал, нас — не… В конце концов русское упорство пересилило французское упрямство.

О чем мы говорили за столом?

Гурьбой шли к метро. Внезапно, как продолжение письма, Генрих сказал: «Ненавижу я всех этих советских писателей. Не верил и не верю им. В том числе и шестидесятников!» «И Слуцкого?» — спросил я. «И Слуцкого!» — ответил Генрих. «Ты же писал и говорил не раз, что Слуцкий указал тебе путь в детскую литературу», — сказал я. «В детскую указал. А в толстые журналы путь был закрыт!»

Назавтра был день рождения моей Милы. Сапгиры пришли с вином и книжкой избранных стихов Генриха. Трогательная дарственная надпись заканчивалась так: «Генрих в Париже».

После вина и клубники отправились в кафе поблизости от нашего отеля. Разговор не шел. Кое-какие слова между глотками эспрессо. Наверно, вчера сказали главное. Пошли провожать Сапгиров до метро. В конце улицы на бочке сидел двойник Генриха. Я сказал неосторожно: «Посмотри, он похож на тебя!» Двойник зло отвернулся. Генрих промолчал.

Они стояли около метро Этьен Марсель. В плащах. Постаревшие. Одинокие. Хотя одинокими были мы в Париже. Нам предстояло возвращаться в Новую Англию. Сапгирам — в Москву.

В конце января 1996 г. Генрих позвонил мне из Москвы. Он прилетает на днях в Нью-Йорк по приглашению некоего американско-русского общества культуры под таинственным названием «BBW Metropolitan». Он знает только телефон госпожи Барбары О., которая скажет мне, где Генрих остановился. А между тем приближалось 28 января. Сабантуй по случаю моего дня рождения перенесли на субботу 27 января. Мы договорились, что Генрих сядет на автобус Нью-Йорк — Провиденс, я его встречу, а назавтра он вернется продолжать культурный обмен. Однако начался снежный буран, расписание автобусов сбилось, и Генрих позвонил, что не может выехать из Нью-Йорка.

Половину дня приходили в себя от именинного загула. А под вечер 28 января мне позвонил поэт Виталий Рахман и сказал, что ночью умер Иосиф Бродский. Потом по телефону из Нью-Йорка издатель «Серебряного века» Григорий Поляк подтвердил страшную весть. Я позвонил Дмитрию Бобышеву. Он живет в городе Шампэйн неподалеку от Чикаго. Дима заплакал, узнав, что Иосиф умер. Потом еще раз позвонил Поляк и сказал, что прощание с Бродским будет в итальянском похоронном доме в Гринвич Виллидж в Нью-Йорке. По телефону мы договорились встретиться там с Генрихом.