Генрих VIII. Казнь

Возразил улыбаясь:

— Лицо ещё, кажется, есть, а времени нет.

Друзья поворотили в дубовую рощу. Густо запахло грибами и сыростью старого леса. С широких изрезанных листьев, неторопливо стекая, падали крупные капли и тяжело ударялись о чёрную землю. Колет говорил, оглядываясь по сторонам:

— Не думай, что бежать от толпы, стараться не видеть эти прекрасные вещи, а запираться в монастыри или укрываться в скиту — это есть самый верный путь к совершенству.

Вдыхая влажный густой чистый воздух, не стал возражать, а только заметил:

— Нынче, брат, не запрёшься в монастыре от толпы.

Стянув капюшон, отбросив назад, друг возразил, широко улыбаясь:

— Ты не запрёшься, ты меня не прочь запереть. Разве ты твёрдо веришь, будто Господу более угоден одинокий, бездейственный Павел, хоть и святой, чем трудолюбивый Адам, изгнанный из Эдема именно для того, чтобы хлеб свой добывал в поте лица, а не снимал барыши с пота других?

Ответил, увёртываясь, вовремя пригибаясь под нависшими ветками:

— Не верю, потому и приехал.

Отстав от него, подпрыгнув легко, пригнувши высокий орешник, догнав его быстрым шагом, протягивая полные пригоршни спелых орехов, дары щедрой земли, Колет протестовал с весёлым лицом:

— Здесь я целыми днями в трудах.

Оставив поводья на луке седла, перебирая бархатистые гроздья, улыбнулся:

— Это я видел.

Раскрывая крепкими пальцами зелёную сумку, с хрустом разгрызая орех, старательно выбирая из скорлупок ядро, Джон полушутливо рассказывал:

— Я встаю очень рано, до петухов, провожу утро в лесу, читаю Данте, Петрарку, Овидия или Тибулла. Ручей журчит. Птицы поют. Я узнаю о тех горестях, какие переживали великие люди в прежние времена, о привязанностях, которые были у них, и думаю о своих. После обеда иногда заглядываю в трактир. Мне любопытно выспрашивать у проходящих о том, что делается в разных краях. Благодаря их рассказам я наблюдаю разные вещи и узнаю людские фантазии.

Убрав орехи в перемётную сумку, перебил:

— Я думаю, нынче проходящих не много.

Колет согласился, очищая новый орех:

— Говорят, прежде трактир был полон чуть не до крыши, а нынче пустеют места. И у мельника, и у мясника тоже стало меньше работы, чем было ещё лет пять или десять назад. Изредка я с ними играю, ты видел. Изредка между ними возникают мелкие ссоры, бывает смешно, а к вечеру я возвращаюсь усталый домой.

В такой жизни была своя прелесть, он это знал. К такой жизни его часто тянуло. Он бы и сам бродил по осенним полям, сам бы сидел у лесного ручья с Аристотелем или Платоном, играл бы в карты с мельником против курьера и мясника, вместо горьковатого эля просил бы стакан молока и выслушивал бы шутки о том, что доброго вина не пьют только собаки, а к вечеру возвращался бы с миром домой, к любимым книгам, к любимым детям, к нелюбимой жене. Образ жизни не затворника, но спокойного созерцателя жизни лучше всего подошёл бы его тихому, мирному нраву. Был бы безоблачно счастлив, если бы только не долг, тяготевший над ним, который томил и шептал, что он в ответе за всех, и пугался подобного счастья, ибо не мог не считать, что для него подобный образ жизни был бесчестьем. Сдерживая коня, прибавлявшего шаг, горбясь в седле, произнёс горько:

— Мне тоже нравится здесь, клянусь Геркулесом, однако тут мы с тобой никому не нужны. В деревне люди больше частью невинны, по крайней мере значительно меньше запутаны в сети порока, чем в городе, и для врачевания этих слегка и случайно запятнанных душ годится и менее опытный врач.

Швырнув скорлупки ореха в кусты, Джон поднял на него большие глаза и вновь ухватился за стремя, чтобы легче было идти:

— Моя мать разрешалась от бремени двадцать два раза, но лишь я один остался в живых. С той поры, как помню себя, привык думать, что предназначен на служение Господу, а Господу можно успешно служить в любом месте и различными средствами.

Внезапно отброшенный в непроходимое, неотвязное одиночество, ощущая детскую жалость к себе, чуть не до слёз, настойчиво продолжал:

— Ты прав, однако честному человеку надлежит занять своё место. Я думаю, что в большом городе мы больше нужны, чем в малом или в деревне. В большом городе соблазны на каждом шагу и пороки слишком глубоко въелись в каждого жителя. По этой причине я полагаю, что Господу много угодней, чтобы именно в этом вертепе греха находился более опытный врач.

Хмуря брови, потирая висок, точно прогоняя боль в голове, Колет задумчиво возразил:

— В деревне я могу служить двум богам, Христу и словесности, а в городе служу только Христу.

Встрепенулся, уловив его колебание:

— Люди слушают не всякого пастыря, и доверие имеет возможность снискать только тот, кто свободен, как ты, от страстей и пороков, а самые истинные слова, которые говорит им наставник, вызывают втайне противодействие, ибо люди не терпят обмана, когда видят и слышат его.

По лицу друга прошла тень. Джон усмехнулся чему-то, машинально дёргая стремя:

— И с неистребимой любовью к тому же пороку с большим удовольствием обманывают других.

Сказал рассудительно: