Генрих VIII. Казнь

Глаза Джона, казалось, размякли от ужаса. Голос срывался, чуть слышно шептал:

— Нет у меня! Ничего нет! Верьте мне, верьте мне! Умоляю вас, верьте мне!

Палач деловито приладил к голому темени тёмный мешочек с мелко наколотым льдом.

Джон сжался в комок. Взгляд его стал умоляющим. Губы поблекли, тоже побелели как мел. Зуб на зуб не попадал. В одно мгновение посинела нездоровая кожа лица.

Равномерно и холодно падал вопрос:

— Где ты прячешь эти поганые книги?

Джон беспомощно растягивал рот:

— Нннеее... нннееет у мммеееннняааа... нннеет...

Смахнув с головы подмокший мешок, сорвав с длинным треском рубаху, палач легко швырнул дрожащее тело на узкую низенькую скамейку, Прикрутив ноги и плечи ремнями, двое подручных торчком приподняли нижний конец скамейки и принялись вливать в беззащитного человека горячую воду.

Джон висел перед ними вниз головой. Его тощий живот набухал, превращаясь в неестественный шар. Глаза наливались мучительной кровью. Щёки пылали черно-красным огнём.

Равномерно и холодно падал вопрос:

— Где ты прячешь эти поганые книги?

Губы Джона зашевелились. Распухший язык издал какие-то невнятные звуки.

Равномерно и холодно падал вопрос:

— Где ты прячешь эти поганые книги?

Джон медленно прикрыл распухшие почерневшие веки и в знак отрицания повёл головой.

Палач рывком освободил его от широких ремней. Подручные подхватили под руки покорное тело и посадили верхом на острую крышку гранёного дубового гроба, изобретённого инквизицией для беседы с еретиками. Между ног покорного тела вонзилось остриё. Истекая горячей водой, страшно худея у всех на глазах, Джон рванулся, завыл, но его тут же придавили сильнее.

Размеренно и холодно падал вопрос:

— Где ты прячешь эти поганые книги?

Джон извивался, жалобно выл.

Подручные напялили на тонкие ноги рыжеватые сапоги, сшитые из сырой необделанной оленьей кожи, и поставили под ними жаровню таким образом, что сапоги задымились и просыхающая кожа сдавила живые ноги мертвящей манжетой.

Равномерно и холодно падал вопрос:

— Где ты прячешь эти поганые книги?

Глаза Джона безумно выкатились из тесных орбит. Лицо почернело. Слюнявая пасть величиной с мужскую ладонь взревела бешено:

— Вввааа...

Его почтительно тронули за рукав:

— Мастер, вас ждут в королевском совете.

Уронил:

— Продолжайте, пока не услышите правду.

И ушёл по стёртым ступеням нести несносимое бремя государственных дел.

А Тьюксбери не признался ни в чём. Неделю спустя его, обвинённого в ереси, сожгли на костре и три дня держали почерневшие кости на высоком обгорелом столбе.

Мор смахнул мелкий пот с похолодевшего лба. Громкой дрожью против воли стукнули зубы. Точно оледенели пустые глаза.

Не будет ли его мука страшней во сто крат?

На месте не сиделось. Ухватив за спиной кисть руки, сжав её, как тисками, но не чувствуя боли, узник метался по клетке, то кругами бежал, то из угла в угол, то от стены к стене, попеременно испытывая бессильную ярость и злое бессилие.

С трёх сторон наступали чёрные камни. Лишь с одной стороны неярко светлело высокое узкое боевое окно, приманивая и терзая его. Камни давили. Камни мешали. Камни не позволяли ускорить бешеный бег. Камни были повсюду. Камни сзади. Камни слева и справа. Камни внизу. Камни над головой. Не было силы, чтобы их сокрушить, но хотелось в ярости бить по камням кулаками.

Мор наконец испугался, поймав себя на этом смешном, неуместном и постыдном желании. Это бесновалось бренное тело, всё ещё полное жизни, несмотря на власяницу и бич, и желание от ярости биться об стену заставляло бояться, что это презренное тело не выдержит последнего испытания, раз уже накануне хитрой плотью овладело отчаяние, и Томас Кромвель завтрашним утром потешится вволю над ним.

Что же станется с ним через час, через два? Пересилит ли слабое тело душа, достанет ли мужества в ней, достанет ли сил? Поможет ли слабому телу с достоинством перенести завтра жестокую муку? Сможет ли уйти туда благородно, с гордо поднятой головой, как издавна готовил себя?

Не в состоянии был сомневаться и ждать, попросил Господа, Который для всех нас есть сама справедливость, тотчас послать ему смерть, сей же миг, чтобы на людной площади утром не опозорить себя непростительной слабостью действительно бренного, действительно слабого тела.

Припомнился Цезарь.

Несчастный страстно молил:

— О, мой Бог, дай мне внезапную смерть!

Это было бы прекрасно и просто. Старый камень, ослабевший от сырости, мог бы внезапно упасть с потолка. Эту крепость построили очень давно, её башню превратили в тюрьму для опасных преступников. Казна была вечно пуста, и никто не заботился привести это страшилище в подобающий вид. В башне всё обветшало, осыпалось и оседало, даже пол ходил под ногами, и чудились чёрные трещины в дальнем углу, так и манившем его встать там и ждать, когда явит милость Господь.

Облегчённо и пристально разглядывал их.

Старая штукатурка на его глазах шевельнулась и поползла.

Шагнул, торопясь подставить беззащитную голову под тяжкий обвал пудовых камней, и вдруг остановился в глухом раздражении.

Тут милосердный Господь ответил ему:

— Это крест твой, мастер Мор. Твой крест.