Генрих VIII. Казнь

Узник вскочил и вновь пошёл, страшась таких мыслей, которые упрямо заводили его не туда, куда бы хотелось эти мысли направить.

Бессилие уязвляло его.

Наконец подумал о спасительном сне.

Сон всё дневное сотрёт, успокоит, ибо во сне накопляются новые силы и ободряются тело и дух.

Тотчас и лёг, завернувшись поплотней в одеяло, старательно зажмурил глаза.

Глава четырнадцатая СНЫ

Но не удавалось уснуть. Сквозь плотно прикрытые веки пробивался слабый свет огонька, ещё тлевшего в плошке, оставленной преданной Дороти Колли, отвлекая, непривычно раздражая его. Огонёк надо бы было задуть, но на это не решился, опасаясь проснуться во тьме.

Тогда спрятал голову под одеяло. У одеяла был кислый запах, запах тюрьмы. Стало душно. Прежние беспокойные мысли расползлись в проквашенной темноте:

«Ты взял на себя непосильную ношу».

«Мне завещал её Мортон, и я нёс её, как умел».

«Но ту ли ношу ты нёс?»

«Я нёс ту, что была на плечах».

«И, может быть, где-то в дороге оставил другую».

«Но я о ней не забыл».

«Чего же ради было ввязываться в церковные распри, к которым ты сам равнодушен?»

«Церковь объединяет людей. Я видел в монастыре, что монахи живут, как брат с братом. Почему же всем нам не жить, как они?»

«Церковь объединяет единоверцев, но отделяет их от всех остальных и даже приводит их к кровавой вражде, как случилось с несчастными немцами, подпавшими под мнения Лютера, а монахи потому и живут, как брат с братом, что стены монастыря спасают от жизни».

«Что станется с ними, когда они подпадут под власть короля?».

«Однако ты когда-то писал: «Царь из многих царей, кто единственным царством доволен, лишь и найдётся один, если только найдётся один. Царь из многих царей, хорошо управляющий царством, лишь и найдётся один, если только найдётся один».

«И я же писал:

«Добрый властитель каков? — Это пёс, охраняющий стадо: он отгоняет волков. Ну, а недобрый властитель каков? — Этот сам волк». Генрих как волк — сам перережет овец, да ещё напустит на них стаю волков, которые окружают его.

«Как видишь, Генрих не пёс, охраняющий стадо. Об охране стада с ним договориться нельзя».

«Я пробовал с ним говорить на другом языке. Он многое может понять, мог бы сделаться псом».

«Из чего следует, что тебе стоит остаться».

Сдёрнул с головы одеяло.

В глиняной плошке мирно помигивал крохотный огонёк, с застёжку булавки величиной. Жутко молчали чёрные стены, уставясь в упор, точно судили его.

«Мало написать справедливую жизнь. Необходимо выучиться по справедливости жить».

«По справедливости не научишься жить, если некому станет учить. Дело ведь не только во мне. В монастырях учились и учили по справедливости жить. Генрих возьмёт, разорит и разрушит. Кто же станет учить?»

«Может быть, не возьмёт?»

«Генрих возьмёт. Королю деньги нужны».

Слабо потрескивал толстый фитиль. Чуть слышно шуршало убывавшее масло светильни.

Куда деть свои мысли? Чем заслониться от них?

Вдруг досадно и гадко стало ему, опротивело тоскливое причитанье. По справедливости жить? Хорошо! Но нынче об этом придётся забыть. Уже настало чёрное время, и остался один. Ему остаётся возродить в себе силу духа, без которой завтра уронит себя, ибо завтра конец.

На память пришли два стиха, их в юности перевёл на английский язык:

Наг я на землю пришёл, и нагим же сойду я в могилу.
Что мне напрасно потеть перед кончиной нагой?

Свежей бодростью повеяло на него, с жадностью ухватился за них и вспоминал торопясь:

Если бы знанием мог избежать неизбежных страданий, —
Знать хорошо наперёд и о страданьях своих.
Если ж того возможности нет избежать, что предвидишь,
Польза какая вперёд знать о страданьях своих?
Тут из памяти высунулось нечто совершенно иное:
Власть непомерная вечно с заботами жалкими рядом.
Не прекращается страх средь постоянных тревог,
Коль не оцеплен властитель оградой кругом из оружья,
Коль не обедает он, прежде еду испытав.

Что ж, Генрих получит непомерную власть...

Властно оборвал эту мысль, не желая возвращаться к причитаниям. В щедрой памяти поискал беззаботные стихи. Память была покорна, лёг повыше, выпростал из-под одеяла длинную бороду, по привычке погладил её и, засмеявшись жёстким, но искренним смехом, сказал:

— Если одна борода создаёт мудреца, что мешает, чтобы козел с бородой мог за Платона сойти?

Настроение вдруг изменилось. Перемена и жёсткий, но искренний смех расшевелили и укрепили его. Он всё ещё властвовал над собой. Всегдашняя беззаботность подхватила его на крыло. Из разыгравшейся памяти внезапно всплыл ещё один стих: