Географ глобус пропил

Берега мельтешат. Над рекой призрачно горит многоэтажная дымно-сизая туча. Прямо над нами – око бури: жуткое, как раковая опухоль, сгущение в сплошной толще. Оно похоже на электрического спрута, всё в фиолетовых огнях. Оно вплелось в тучу щупальцами. В нём вспыхивают кровеносные сосуды, по которым бежит белая светящаяся ядовитая кровь. Крылья отсветов разлетаются от горизонта до горизонта, вылепляя могучие облачные вздутия. От каждого удара грома словно распахиваются незрячие глаза берегов реки, скал, тайги. Земля обморочно ухает в пустоту.

Я залезаю под тент совершенно мокрый. Никто ничего не говорит. Я молча качаю. Дождь всё метёт и метёт по тенту. Однако бег его словно бы замедляется.

Когда моя гондола всплывает окончательно, слышно лишь, как ветер мнёт полиэтилен. Я откидываю его с головы. Задранная корма тучи висит выше по течению реки. Под ней продолжает метаться мрак, зажигаются молнии, доползает гром и раскачиваются полосы дождя. А вокруг нас уже тишина и покой. В лесу по берегам шумит ветер, словно лес переводит дух. Вода в Ледяной ещё взбаламучена, и в ней ещё не выкристаллизовалось ни одного отражения. Через всё небо расползлось целое облачное стадо, но эти облака – лёгкие, воздушные, пустые. Одно из них заслонило низкое солнце. Из-за него вылетел целый веер длинных светлых лучей, медленно ползущих по таёжной шкуре, по дымящимся распадкам, по искрящимся скалам. А там, откуда пришла туча, в густой фиолетовой краске северной стороны небосвода, над Ледяной встала радуга, и внутри неё – ещё одна. Точно такая же, но поменьше.

Закат после грозы горит бездымно, жгуче, слепяще. Воздух словно разрежён пролетевшими молниями. День не гаснет – просто из светлых, дневных красок природы энергия перетекает в тёмные, полуночные. Небо сизое, скошенное плечом к востоку. Свет по дну лесов, как вода, стекает под уклон земного шара. Блестящее потемневшее лезвие реки по острию залито кровью. В алой полосе на горизонте лежит багровое солнце, точно огромный птеродактиль снёс доисторическое яйцо.

Створ за створом берега тянутся сплошь крутые, еловые. Ни полянки, ни бровки. Давно пора вставать на ночлег, а мы всё плывём. Наконец Борман приметил какую-то луговину. Мы причаливаем, все вылезают посмотреть. Отцы долго ходят взад-вперёд, топчутся, озираются, пинают кусты и орут. Наконец возвращаются обратно.

– А, пёс с вами! – в сердцах говорит Борман. – Не хотите – как хотите! Ща, блин, там для вас за поворотом терем отгрохали!..

Плывём дальше. Поворот за поворотом, створ за створом, плес за плесом. Одни еловые кручи и скалы. Постепенно темнеет. Еловые штыки, вырастая, загораживают солнце. Последние отсветы, как перелётные птицы, утягиваются за теплом. Мрачно зажигается ночная гладь. Бледные утёсы походят на айсберги. Дикая голая луна зависает в зените. Её зелёный огонь фантастически очерчивает контуры плывущих облачных разводьев, и прямо над нами шевелится уродливый светящийся кривой узор. Стужа поднимается от воды, омертвляя душу. Борман ругается:

– Ползи теперь, Градус, раком по берегу, в одной руке – спичка, в другой – лупа, ищи, блин, место удобное! Ты ведь лучше всех всё знаешь, всё умеешь! Герой! Воевода! Если бы ты первый увидел ту полянку, так, блин, трусы бы порвал, лишь бы мы на ней заночевали! А раз я её увидел, так не поляна, а дерьмо! Выпендриваешься тут неизвестно перед кем…

Услышав это «неизвестно перед кем», Люська возмущённо фыркает.

– А вы все тоже!.. – распаляется Люськиным фырканьем Борман. – Сами меня командиром выбрали, так хрена ли Градусу в гудок глядите? «Поплыли дальше, найдём получше!..» Вот и плывём! Ищем!

Промерзший, продрогший Градусов стучит зубами и не отвечает.

По берегам ни зги не видно. Что там – поляна? круча? косогор? Сплошная чёрная масса, глухо гудящая в ночи. Мы плывём, плывём, плывём…

– Вроде дом впереди… – неуверенно говорит зоркий Чебыкин.

– Может, деревня Межень? – робко предполагает Тютин.

– Слишком рано, – говорю я. – Перед Меженью Долгановский порог, а мы его не проплывали. Наверное, это нежилая деревня Рассоха, как на карте написано. Я думал, что там ничего нет, как в Урёме, а оказывается, ещё дома стоят…

– Не дома, а один дом, – поправляет Чебыкин.

Вскоре я различаю безглазое, смутно белеющее строение.

– Причаливаем, – солидно распоряжается Борман.

На отлогом берегу, террасами уходящем от реки, мы быстро разбиваем лагерь. Кроме этого белого дома, в деревне Рассоха не видно ничего – ни других домов, ни дорог, ни столбов, ни тем более огней. Мы как попало разбрасываем вещи, второпях ставим палатку. Чебыкин приволакивает ворох досок и разжигает костёр.

– Тютин, иди ещё дров нарви, – говорит Чебыкин, вешая котлы. – Там по берегу досок дофига валяется.

– Я боюсь один в темноту, – хнычет Тютин.

– Сейчас как дам в репу! – предупреждает Чебыкин.

Тютин, вздыхая, уходит. Все толпятся у огня. Из тьмы появляется трясущийся от озноба Градусов с двумя большими брёвнами.

– Больной таскает, а здоровые, блин, стоят как пни, – ворчит он, бросая брёвна перед костром и усаживаясь. Все тоже садятся.