Географ глобус пропил

Петров, о юное созданье,
Ты шмотник, ты дурак, ты жлоб.
Хоть носишь ты часы с микрокалькулятором в кармане,
Они тебе ума не придают.
И если вдруг война начнётся,
И немец подлый к нам придёт,
Ты будешь шмотки перетаскивать,
Пока тя родина зовёт.
И будешь проклят ты народом
На веки вечные свои,
И сдохнешь, как свинья, ты под забором
С часами с микрокалькулятором в руке.

В Совете дружины все хохотали. Витька сидел скромный и гордый.

– Ну вот как его можно брать, Натка? – смеясь, спросила Смирнова. – У него всё хи-хи да ха-ха, никакой серьёзности. Как ему можно поручать?

– У него всё время какие-нибудь шуточки, – добавила Ракитина. – Он нас опозорит, он ненадёжный.

– Он всё делает по-своему, – сказала Артёмова. – Его нельзя заставить что-нибудь сделать. И ещё врёт и критики не любит.

– Ведь ты, Служкин, умеешь и рисовать, и стихи писать, а в общественной работе не участвуешь.

– И вечно от коллектива отрываешься, сам по себе, на всех тебе наплевать и по каждому поводу своё мнение.

– Ну-ну, ребята, – примирительно сказала Чернова. – Чего вы набросились? Он же хороший парень. Ладно, Витя, видишь, сейчас не время разбираться. Ты приходи сюда завтра, после выступления вашей «Бригантины», а я соберу весь совет. Там и решим. Согласен?

– Ну, – сказал Витька, вставая из-за стола.

Он ушёл на чёрную лестницу, думая, почему же Лена Анфимова всё время молчала и смотрела в окно.

До репетиции чекушкинского клуба «Бригантина» Витька околачивался в школе. Соскучившись на подоконнике, он одиноко слонялся по пустым коридорам, рассматривал тысячу раз виденные плакаты, из интереса зашёл в женский туалет, потолкался в двери кое-каких кабинетов, в спортзал. Наконец он увидел вдалеке Лену Анфимову и Колесникова. Неизрасходованная энергия забила в нём ключом. Несколько минут он вдохновенно шпионил, прячась за углами и в нишах. Потом Леночка и Колесников уселись на тот же подоконник чёрной лестницы, где сам он сидел совсем недавно, и Витька бесшумно обогнул их по верхнему этажу, на цыпочках прокрался на лестничную площадку над ними. Негромкие голоса в тишине звучали вполне отчётливо.

– Ну и что? – спросил Колесников.

– Ничего, – ответила Лена.

– Они и не собирались.

– А мне какая разница?

– Ну… значит, ты остаёшься дома?

– Дома.

– А как насчёт моего предложения?

– Какого?.. А-а… Я не знаю… Ну извини… Мне страшно…

– Чего страшного-то? Со мной же, не с кем-то.

– Нет, не это… Понимаешь, Брежнев умер, и у меня всё в голове переключилось, и… Ну, я боюсь.

– Ну и что, что он умер?

– Всё равно… Давай в другой раз…

– Фиг ли в другой-то, Ленка? Когда он будет?

– Ну, будет, наверное…

– Ага, «наверное»… Без Брежнева мало ли чего начнётся. Фиг ли время тянуть, рисковать?

– И всё равно… Всё-таки траур…

– На траур наплевать. Чего нам траур? Мы, что ли, сдохли? Не успеем сейчас – может, и никогда не успеем.

– Ну…

– Наоборот, из-за того, что он умер, надо не дома сидеть, а все возможности использовать! Ты ведь и сама это понимаешь.

Леночка молчала.

– Ладно, я приду, – наконец тихо сказала она, опять замолчала и с трудом договорила: – Потому что вдруг ядерная война будет…

Витька отошёл и перевёл дыхание. В груди его ныла тоскливая ревность. Обидно, что Колесо всё же подбило Леночку на какое-то совместное дело. Ну и фиг. Витька разозлился и пошагал прочь.

В чекушкинском кабинете уже толпились одноклассники. Витька, едва вошёл, сразу же был подозван к учительскому столу и получил разнос за то, что ещё не переписал на магнитофон траурные марши. Впрочем, скоро его досада отступила на второй план. Витька сел на заднюю парту – уже не изгой, но ещё и не полноправный член «творческой группы», хотя какие там могут быть права, Витька не знал, – и репетиция началась. Витька молчал и наблюдал. Ему почему-то всё стало необыкновенно интересно.

Чекушка громоздилась за соседней партой. Взмыленная «творческая группа» стояла у доски. Витька глядел на страдания своих одноклассников, но сочувствия не испытывал. Одноклассники читали тексты – кто ещё по бумажке, кто уже наизусть, сбивались, краснели, повторяли фразы по нескольку раз с разными интонациями, сопели, отворачивались к окну, менялись местами, принимали независимые позы, упрямились и злились. Чекушка тоже злилась: то молчала, внутренне кипя при виде такого надругательства над её сценарием, то ругалась, покрываясь пятнами, блестя глазами и швыряя на стол искусанную ручку, то махала рукой и говорила – словно бы сама себе, – что никуда не годится, а то успокаивалась и смотрела без замечаний.