Географ глобус пропил

Служкин запустил девятый «а» в кабинет и раскрыл классный журнал. В нём лежала иносказательная – чтобы не поняли другие учителя – записка, написанная им самому себе в прошлую пятницу.

– Так, – сказал Служкин, когда красная профессура, рассевшись, угомонилась. – У меня к вам, господа, вопрос: почему это вы всем классом в прошлую пятницу сбежали с урока, а?

– Кто? Мы?! – искренне изумились девятиклассники. – Это вы сбежали! Это вас не было! Мы ждали, мы стучались! И когда дверь пинали, вы тоже не орали! И в замочной скважине вас не было!

– Не было вас, – авторитетно подтвердил Старков. – Мы честно проторчали семь минут после звонка и только потом ушли.

– Почему же я, как пень, сидел весь шестой урок один?

– У нас география четвёртым была! – закричала красная профессура. – А на пятом-шестом мы на физре, как сволочи, три километра бегали!

– Расписание-то изменили, – пояснил Старков.

– Посмотреть-то его не судьба была? – фыркнула Митрофанова.

– А у нас в учительской на расписании никаких перемен не было!.. – обескураженно развел руками Служкин.

– Ага, а мы виноваты, – расстроилась красная профессура.

– Ладно, не нойте, – махнул рукой Служкин. – Что делать будем, если так вышло? Есть три выхода. Первый – честно рассказать всё Розе Борисовне, и пусть она решает. Второй – сегодня провести дополнительный урок. Третий – сделать вид, что «я не я и лошадь не моя». Что предпочтёте?

– «Лошадь»! – дружно закричала красная профессура.

– Роза Борисовна всех убьёт, и вас, и нас, – рассудительно сказал Старков, – и заставит проводить всё тот же дополнительный урок. А на него придёт только полкласса, да и то вас слушать не будут. Так что лучше уж сразу «лошадь», Виктор Сергеевич.

– Тогда два условия. Первое: вы самостоятельно учите дома ещё один параграф, и в следующий раз по нему – проверочная…

– Не пройдёт, – прокомментировал Старков. – Никто учить не будет. А впрочем, мы никогда не учим географию, а все проверочные пишем на пятёрки. Ладно, принимаем это условие. Давайте второе.

– Второе: чтобы об этом не узнала Роза Борисовна.

Волнение концентрическими кругами пробежало по классу и сошлось наконец почему-то на Маше Большаковой.

– Она не узнает, – чуть покраснев, пообещала за всех Маша.

В учительской Служкин оживлённо пересказал историю своего договора с девятым «а» Кире Валерьевне.

– Знаешь, – поморщившись, сказала Кира, – я не люблю, когда мне показывают голый грязный зад и при этом радуются.

Служкин осёкся, помолчал и ответил:

– А я не люблю, когда ставят сапоги на пироги.

– Ты ничего не забыл? – холодно поинтересовалась Кира.

Служкин возвёл глаза и начал вспоминать, загибая пальцы:

– Зубы почистил… Ботинки зашнуровал… Ширинку застегнул…

– А где журнал девятого «а»? – устало спросила Кира.

– Роза Борисовна забрала, – блёкло ответил Служкин.

Вернувшись из школы домой, в дверях квартиры Служкин обнаружил записку от Сашеньки Рунёвой: «Витя! После того что у меня случилось с Колесниковым, да ещё при Будкине, я не знаю как, да и не хочу жить. Мне очень плохо, а ты исчез, не могу тебя найти. Я боюсь потерять последнее и самое дорогое, что у меня есть, – твою дружбу. Приди, пожалуйста, сегодня ко мне в управление. Если ты не придёшь, значит, у меня всё пропало». Служкин постоял у двери, размышляя, и пошёл к Саше.

В шлакоблочном многоэтажном районе первый настоящий снег лежал ровными чистыми плоскостями и выглядел искусственно, как штукатурка. Только в Старых Речниках, среди деревянных домов с их кривизной, прихотливостью и одушевлённостью, среди мягких, глубоких и тускловатых красок и ощущалась по-настоящему яркая ранняя зима. Снег не пропустил ни одного извива, ни одной выпуклости. И в нём ещё не было густоты и ватности долгих холодов. Он был неуверенный, юный, и ранняя зима в деревянных кварталах казалась эскизом.

– А Рунёвой нету, – сказали Служкину в конструкторском бюро. – Там у неё в общаге что-то с водой случилось. Потолок, что ли, протёк. Она на часик отпросилась, скоро вернётся.

По обледеневшим ступеням железной лестницы Служкин спустился от заводоуправления на размашисто отведённый в сторону плавучий мост. Чёрная вода затона освежёванной тушей лежала между белых берегов. На зимовку в затон медленно, как похоронная процессия, заходил лайнер. Вода двумя жёлтыми маслянистыми ломтями выворачивалась из-под его форштевня, а за кормой в такт стуку машины тряслась и клокотала оранжевыми комьями. Обводы корабля словно обострились от холода, как черты лица изголодавшегося, продрогшего человека.

Служкин отвернулся, спрыгнул со сходней на берег и пошёл прочь вдоль самой кромки ледяного припая. Под каблуками хрустели тонкие льдинки, похожие на стрекозиные крылья. Ключики, пересекавшие пляж, превратились в застывшие, как Млечный Путь, разлохмаченные полосы неровного стекла. Служкин курил. Он не торопясь дошагал до вытащенного на берег бакена, что валялся на боку, словно покончивший самоубийством ржавый кит, и повернул обратно.