Географ глобус пропил

Дальний путь. Серый дождь над росстанью.
Как-нибудь беды перемелются.
Ледяной створами и вёрстами
Успокой душу мою грешницу.
Здесь Ермак с Каменного Пояса
Вёл ватаг удалую вольницу.
Будет прок – господу помолимся.
Эй, браток, ты возьми с собою нас.
Чёрный плёс. Черти закемарили.
Вешних слез белые промоины
На бойцах, что встают из тальника,
Подлецов кровушкой напоены.
Плыли здесь струги да коломенки.
Старый бес тешил душу чёртову.
Что же вы, судьи да законники,
Нас, живых, записали в мёртвые?
О скалу бились барки вдребезги.
Шли ко дну, не расставшись с вёслами.
Но, сбежав из постылой крепости,
Вновь на сплав мы выходим вёснами.
Под веслом омуты качаются.
Понесло – да братва всё выдюжит.
Ничего в мире не кончается.
Проживём: вымочит – так высушит.
Ветхий храм на угоре ветреном…
Рваный шрам на валунной пристани…
И погост небо предрассветное
Палых звёзд осыпает искрами.
В города уезжать не хочется.
Навсегда распрощаться – просто ли?
Нам с тобой дарят одиночество
Ледяной голубые росстани.

Маша задумчиво глядела себе под ноги.

– Что такое «росстани»? – наконец спросила она.

– Ну, перекрёстки, распутья… Там, где дороги расстаются.

– Я и не знала, что вы и серьёзные стихи пишете.

– Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.

– Почему же не пишете? – удивилась Маша.

– Ну-у… – Служкин замялся. – Мне кажется, писать – это грех. Писательство – греховное занятие. Доверишь листу – не донесёшь Христу. Поэтому, какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне.

– А при чём тут она? – словно бы даже обиделась Маша.

– Как при чём? Она же у вас литературу ведёт.

– А-а…

Служкин и Маша подошли к старой сосне у самого обрыва.

– А вот теперь посмотри, – велел Служкин, указывая пальцем.

Вешние воды, дожди и ветер вынесли почву из-под сосны, и она стояла, приподнявшись на мощных узловатых корнях. Одни корни вертикально ввинчивались в землю, а другие, извиваясь, как змеиные волосы Горгоны, веером торчали в пустоту.

– Ух ты! – ахнула Маша, присаживаясь на корточки, чтобы разглядеть получше. – Это и есть ваша сосна на цыпочках? А я столько раз была там, внизу, на пляже, и никогда не замечала!..

Служкин подошёл к сосне и похлопал её по стволу.

– Давай обойдём её с той стороны? – предложил он.

Маша поднялась, подошла к нему и заглянула вниз.

– А не опасно? – наивно спросила она.

– Смертельно опасно, – ответил Служкин. – Но ты делай, как я.

Он обнял сосну, прижался к ней грудью и животом и по корням засеменил вокруг ствола. Маша засмеялась, тоже обняла ствол и смело стала переступать по корням вслед за Служкиным, глядя в обрыв через плечо.

Служкин остановился на полпути, и Маша, дойдя до него, тоже замерла. Они стояли над пропастью, Служкин обнимал сосновый ствол, и Маша обнимала сосновый ствол. В тишине было слышно, как сосна чуть поскрипывает, и высоко над головами плавно покачивались тёмно-зелёные, ветхие лапы кроны.

Маша упрямо смотрела куда-то вниз, куда-то вдаль по ледяной Каме. На висках её и на розовых от мороза скулах проступили яблочно-бледные, нервные пятна.

– Виктор Сергеевич, – негромко сказала Маша, – мы с вами упадём…

Глава 37 Последние холода

Седьмого марта в детском садике устраивали утренник в честь Восьмого марта. Служкин пришёл один – Надя не смогла.

Небольшой зал на втором этаже садика был уже заполнен бабками и мамами в шубах. Поскольку мест не хватало, воспитательница отправила Служкина, как единственного пришедшего на утренник папу, за скамейкой. Служкин приволок скамейку – длинную, как пожарная лестница, – и поставил её так, чтобы отсечь зрительскую часть зала. Он первым уселся на эту скамейку и оглянулся, разыскивая взглядом Лену Анфимову. Лена стояла у стенки среди тех, кому не досталось места. Служкин махнул ей рукой. Здороваясь со знакомыми, Лена пробралась через плотно заставленные ряды и села рядом со Служкиным.

– Привет, – сказал Служкин. – С праздником тебя. И, кстати, с прошедшим днём рождения.

– Ты даже помнишь? – улыбнулась польщённая Лена.