Геометрия скорби. Размышления о математике, об утрате близких и о жизни

(Этот метод уменьшения боли, который, признаться, имел всегда лишь ограниченный – хотя и ненулевой – успех, был навеян одним случаем из детства. Мы с братом Стивом спали в одной комнате, которую отец устроил, расширив чердак нашего дома. Однажды летом посреди ночи окна резко распахнулись от ветра. Залаяла собака. Стив спросил, что это за звук. Думаю, он хотел спросить, чья собака залаяла. Но я воспринял вопрос буквально и ответил: «Это просто собака». Стив повторил: «Собака». Я отозвался: «Собааака». И так мы перекидывались этим словом десятки раз. Наконец, мы оба заметили, какое это странное слово – «собака». Мы перестали видеть связь между звуками, составляющими слово «собака», и одомашненным дальним родственником волков. Благодаря многократному повторению и фокусированию внимания на звуке семантическое значение слова стерлось. Я полагаю, так бывает всегда, когда необычно странная последовательность звуков, обозначающих знакомый класс предметов, вдруг заслоняет собой привычное понятие.)

Хотя сосредоточенность на чем-либо и отбрасывание всего остального позволяет играть словами и звуками, это не помогло мне справиться с болью от потери Скраффи. Нужен был другой подход. Может быть, если отвлечься, это поможет, хотя сама идея мне не нравилась. Казалось, что, отвлекаясь от скорбных мыслей, мы отрицаем или, по крайней мере, приуменьшаем значимость Скраффи для нас. Я стал вспоминать о мелких эпизодах из жизни Скраффи: как он запрыгивал с пола к нам на плечи; как садился у открытого окна и, глядя через защитную сетку, мяукал, издавая звуки, похожие на щебет птиц; как забирался на полку в полуподвале и мочился на стопку старых научных журналов; а когда я растягивался на диване, ломая голову над очередной геометрической задачей, он устраивался у меня на груди, засунув голову под мой подбородок. У меня в голове проносились десятки подобных воспоминаний. Сами по себе эти воспоминания (даже то, как он мочился на журналы) лишь усугубляли ощущение необратимой утраты. Такой способ не работал. Но тут я стал думать о других котах, в основном соседских – о Билле и Уэйде. О том, что они, бывало, выделывали у меня на глазах. Рози привлекал запах печенья, и она терпеливо сидела на кухне в ожидании кусочка свежеприготовленного теплого лакомства. Принцесса и ее братик Вильгельм любили гоняться за шариком из алюминиевой фольги, они хватали его и приносили к нашим ногам, чтобы мы бросили его снова. И хотя все коты разные, эти штрихи перекидывали мостик над бездной, открывшейся с исчезновением Скраффи. Его больше нет; я могу видеть его лишь в своих воспоминаниях, которые, я знаю, со временем будут стираться. В этом смысле я буду терять его снова и снова. Но многое, что я любил в нем, я могу любить – и люблю – в других котах. Благодаря годам, проведенным со Скраффи, я стал гораздо лучше и несколько по-другому понимать кошек, а возможно, и людей тоже. Эти узы не устранили скорбь, которая камнем легла на мое сердце после его смерти, но они показали мне, насколько годы, проведенные со Скраффи, изменили мой образ мыслей. Одна дверь закрывается, другая открывается.

Теперь я думаю, что, благодаря счастливой случайности или моему чутью (скорее, всё же случайности), я спроецировал боль от потери Скраффи в пространство его повседневных проделок и проделок других котов. Хотя я не знал на тот момент, почему так вышло, но это помогло. Теперь у меня есть теория.

Прежде чем применить идею проекции, необходимо проработать как минимум три аспекта.