Геометрия скорби. Размышления о математике, об утрате близких и о жизни

Лара Санторо, журналистка и писательница, которая много лет рассказывала об эпидемии ВИЧ/СПИД в Африке, а значит, видела больше скорби, чем многие из нас, нашла способ избегать выгорания. Она называет это методом «широкого объектива». Вместо того чтобы полностью погружаться в момент, накрепко связывая себя с тем, что она видит, слышит и чувствует, Лара мысленно делает шаг назад и видит себя посреди всего этого безбрежного горя. Такой дополнительный уровень осознания накладывает особый фильтр на чувство сопереживания, которое иначе могло бы обостриться до предела. Да, ее по-прежнему окружает море отчаяния, и она могла бы сама погрузиться в него, но, глядя на себя как бы со стороны, она понимает, что это отчаяние не составляет всей картины. И этого достаточно. Боль осталась – ужасная боль, – но теперь ее можно вытерпеть. Лара позаимствовала эту идею у Спинозы, который говорил, что боль прекращается, или, по крайней мере, притупляется, как только мы ясно обрисовываем ее в своем воображении.

Метод проекции, который советую я, в основном связан с поиском уровней внутри скорби, ее подструктур. Взгляд Лары устремлен скорее вовне, нежели внутрь. Ее подход лишь внешне несколько похож на мой, требующий находить глубоко лежащий мотив в различных формах размерности. Я никогда не выхожу за рамки мира идей, тогда как Лара привносит в данный процесс что-то личное, сознание самой себя. Ее подход просто гениален.

Это вновь возвращает нас к сюжетам. Мне не хотелось бы заканчивать на пессимистической ноте, но, поскольку впереди еще одна глава, здесь я могу предостеречь вас, призвать к тому, чтобы вы поступили лучше, чем я, чтобы, оглянувшись назад на прожитую жизнь и найдя лишь горький пепел сожаления, вы навсегда не разбили свое сердце. Когда я начал писать эту книгу, то не был уверен, что вставлю эти слова. Теперь они кажутся мне абсолютно необходимыми. Если я передумаю, вы об этом никогда не узнаете.

И всё же сначала прочтите, что говорит Хелен Макдональд о том, как жизнь порой оборачивается иначе, чем ожидалось:

В жизни человека бывает такой период, когда кажется, что в вашу жизнь постоянно входит что-то новое. Но потом в один прекрасный день наступает прозрение, и вы понимаете, что так будет далеко не всегда. Вы замечаете, что жизнь превращается в существование, полное пустот. Лишений. Потерь. Совсем недавно нечто было вполне реальным – и вот его уже нет. А еще вы понимаете, что надо выстраивать свое бытие среди этих утрат, хотя можно протянуть руку туда, где находились ваши пропажи, и почувствовать напряженную, сияющую беззвучность пространства, заполненного воспоминаниями[128].

На каждом этапе своей жизни я всегда делал удобный мне выбор. Мама хотела, чтобы я стал ученым-врачом, но я не пошел по этому пути, ведь он трудный и весьма беспокойный. Я знал, что у меня недостаточно способностей для великих открытий, но я всё же мог принести какую-то пользу. Вместо медицины я занялся физикой и математикой, постарался убедить себя, что абстрактная наука в некотором смысле «лучше», чем прикладная. Чепуха: это лишь способ спрятаться от ответственности. Если бы я занялся биомедициной, мои ошибки могли бы навредить людям, причем даже серьезно. Но если бы, изучая высшую математику, в третьем семестре я ошибся в доказательстве теоремы Грина, никто бы не умер.

Я был достаточно умен, чтобы овладеть математикой, но не для того, чтобы заниматься сколько-нибудь значимыми исследованиями. Поэтому я решил преподавать. А так как я и сам вечно путаюсь, то всегда хорошо понимал недоумение студентов. Как правило, я его замечал и успевал исправиться прежде, чем они доходили до стадии под названием «пора задать вопрос». И я убедил себя, что преподаю, дабы помочь своим студентам. Возможно, так оно и было. По правде сказать, преподавание – благородная стезя. Моя сестра преподавала во втором-третьем классах сельской школы Огайо. Она – герой, а я ленивая скотина.

Вся моя энергия ушла на оттачивание преподавательских навыков. Когда мне было под шестьдесят, у меня появились первые когнитивные нарушения. Я больше не мог так же четко ориентироваться в идеях, порхающих в аудитории. Даже перед занятиями, которые я вел более десяти лет – и для которых мне раньше хватало пяти минут, чтобы заглянуть в свои записи и просмотреть, какие примеры, какие теоремы и какие практические задачи я представлю, – я стал ловить себя на том, что за час до лекции снова и снова просматриваю эти записи, надеясь хоть что-то удержать в голове. Иногда мне это удавалось, иногда – нет. Преподавание – единственное, что я хоть как-то умел делать, и теперь этот навык стал медленно исчезать у меня на глазах. Нейропсихологические тесты и томограмма вскрыли серьезные проблемы. Это была не просто возрастная усталость: я стал истончаться, чтобы однажды окончательно исчезнуть.