По мере того как у нас накапливаются эти похожие формулы, мы видим, что все они – тени одной большой картины. Проецируя в различные пространства скорбь утраты нашего первого сильного впечатления от встречи с нецелочисленными размерностями, мы сможем немного облегчить эту боль, испытывая нечто отдаленно похожее на то, первое удивление. Посмотрите, что произошло в нашем примере: совокупность проекций показала, что существует некий более глубокий общий мотив. Можно ли такой обратный ход перенести на другие случаи скорби – от потери близкого человека или домашнего животного?
Насколько мне известно, все формы скорби одинаковы: для них характерна необратимая утрата чего-то или кого-то необычайно дорогого вашему сердцу и в то же время некий налет трансцендентности. Эти чувства, разумеется, могут быть весьма неодинаковы по своей силе. Горечь от того, что нельзя заново пережить тот момент перестройки сознания, который сопровождал ваше знакомство с нецелочисленной размерностью, менее глубока, чем скорбь от потери домашнего животного, а она, в свою очередь, менее глубока, чем скорбь от утраты близкого человека. Скорбь может различаться по степени интенсивности, но по своей сути – нет. По крайней мере, мне так кажется.
И здесь мы приходим к еще одному моменту: любая скорбь состоит из множества своих подвидов, более мелких скорбей. Теряя близкого человека, мы также теряем возможность снова увидеть его реакции, его действия. Каждое действие складывается из более мелких действий, из многих мелочей, и мы теряем возможность снова увидеть каждую из них. И так далее. Если все мелкие скорби одинаковы, значит, скорбь самоподобна. Признав это самоподобие, мы определим те проекции, которые помогут нам умерить скорбь. Всё это слишком абстрактно. Давайте проиллюстрируем основную идею на более интуитивном примере, нежели вычисления размерностей для череды всё более неправильных форм фракталов.
Вернусь к универсальному примеру скорби – утрате родного человека. На сей раз расскажу о смерти отца. Мама умерла неожиданно: ударил инсульт – и ее не стало. После маминой смерти папа прожил еще семь лет. У него были проблемы со здоровьем: диабет, коронарное шунтирование, эмфизема и асбестоз. Последние две болезни он заработал на верфях Ньюпорт-Ньюс в начале Второй мировой войны: поначалу в его обязанности входило распыление асбеста между стенами складов с корабельными боеприпасами. В конце он уже стал помощником электрика, и многие из посадочных огней на авианосце «Йорктаун» были установлены его руками. Однако работа с асбестовой изоляцией, которая в конце смены превращала его в снежного человека, причем без респиратора, – она его всё же доконала. Ну и полувековой стаж курения тоже.
Пять лет после маминой смерти отец прожил в том же доме, бо́льшую часть которого он построил и переделал сам. Он немного научился готовить, стирать и прибирать. Зависимость от кислородного баллона не давала ему далеко уезжать. Отец попросил мою сестру подобрать для него какое-нибудь занятие, и она записала его в секцию оздоровительной гимнастики. Он стал передвигаться на машине только по городу. Сент-Олбанс – городок небольшой, поэтому далеко он не ездил. Но здоровье его становилось всё хуже. Отец начал путаться, не всегда узнавал знакомых людей, включая меня. Потом он стал бояться жить один и на ночь клал под подушку пистолет. Однажды ночью отец проснулся от какого-то шума, доносящегося с задней террасы. Встав с кровати, он взял из-под подушки пистолет и, пройдя через весь дом, подошел к задней двери. Он включил свет на террасе, открыл первую, деревянную, дверь и сквозь вторую, стеклянную, увидел голого человека с пистолетом. Отец поднял пистолет, человек на террасе тоже поднял пистолет. И тут отец понял, что едва не выстрелил в собственное отражение. (О том, что мой отец спит голым, я узнал, только когда он рассказал мне эту историю.) Вскоре после этого он попросил перевезти его в дом престарелых. Моя сестра нашла для него хороший приют. Папа продал дом и переехал в то место, которое выбрала ему Линда.