Геометрия скорби. Размышления о математике, об утрате близких и о жизни

Там он прожил полтора года. Приезжая к нему, другие члены семьи выполняли его мелкие поручения или привозили старых друзей. Поскольку я так и не научился водить машину, то просто сидел рядом с папой: он – в своем кресле-качалке, я – на диване. Обычно он ставил какой-нибудь ковбойский фильм на DVD, хотя иногда я подсовывал ему кино с Джимми Стюартом или старый фильм Альфреда Хичкока. Мы немного болтали. Вскоре отец засыпал. Насколько я мог судить, он всё время пересматривал одни и те же фильмы. Если кто-то его спрашивал почему, он отвечал, что каждый раз видит в них что-то новое. Возможно, он каждый раз просыпался на разных эпизодах. Я просил отца рассказать о его детстве в Роздейле (Западная Виргиния) в период Великой депрессии, или о том, как он служил на Тихоокеанском флоте во время Второй мировой, или о первых послевоенных годах, когда он еще ухаживал за мамой. У него было две дюжины любимых историй, и, когда я приезжал, он обычно рассказывал что-нибудь из своих хитов. Иногда я слышал что-то новенькое, но как правило – нет.

В начале 2016 года отцу резко стало хуже. Несколько недель он провел в больнице, затем в хосписе, а потом умер. В последние дни перед уходом он жил в какой-то иной реальности, нежели все окружающие. Он сказал Линде, что однажды ночью разговаривал со своей женой (семь лет как покойной), рассказывал ей, как хорошо о нем заботятся дети. По его словам, мама ответила: «Ну, а как же иначе?» Так он прожил еще несколько дней, и однажды утром его не стало.

Поскольку отец был ветераном флота, ему полагались военные почести. Я и раньше бывал на военных похоронах, поэтому знал процедуру. Поскольку после маминой смерти Линда так много сделала для папы, так заботилась о нем, особенно в его последние годы жизни, мы со Стивом попросили женщину – флотского капеллана передать флаг Линде. Я держался, пока капеллан читала «Молитву о моряке» и когда моряки необычайно аккуратно и торжественно складывали флаг, покрывавший гроб отца. Я держался, когда один из моряков, преклонив колено, подал флаг Линде. Она этого не ожидала и расплакалась. Я думал, что за последние дни выплакал все свои слезы, но, когда капеллан произнесла: «Закройте уши, сейчас будет громко», – я понял, что ошибался. Семеро отставных моряков и солдат сделали по три выстрела, затем горнист сыграл «Отбой» – самую печальную музыку на свете. У меня перехватило дыхание, потоки горячих слез полились из обоих глаз, а мой плач походил скорее на писк.

Оправившись немного, я поблагодарил капеллана. Она сказала, что иногда ей бывает трудно найти семь человек для ружейного салюта, но, поскольку отец был ветераном Второй мировой войны, желающих было полно. «Если вы никогда не служили, вам не понять, какая это честь – выказать уважение человеку, реально участвовавшему во Второй мировой. Ваш отец был героем». Для меня, для Линды, для Стива отец всегда был героем, но я никогда не думал, что он может быть героем для кого-то еще. И отчего-то у меня снова полились слезы. Да что же это такое? Неужели, когда я не плачу, у меня внутри столько воды?

Возвращаясь в Коннектикут, мы с Джин много вспоминали о времени, проведенном с отцом. О том, как много в нашем доме было сделано его руками; о том, как вскоре после нашей свадьбы мои родители прокатили нас по всей Западной Виргинии, чтобы Джин, которая выросла на Верхнем полуострове Мичигана, «познакомилась» с нашим штатом; о том, как вечерами, уже после смерти мамы, отец сидел на задней террасе и смотрел, как зажигаются в небе звезды, а под ними летают светлячки; о том, как в один из таких вечеров мы заговорили о мечтах, о сожалениях, о призрачности прошлого и будущего. От этих воспоминаний становится легче. И вот мы уже снова вместе с папой чиним электрический щиток у нас в доме; или проезжаем вместе с ним, мамой и Джин мимо радиотелескопа Грин-Бэнк; или наслаждаемся первой прохладой летнего вечера и удивляемся, как это мой старый отец вдруг смог понять и обсудить с нами идеи на три порядка более глубокие, чем те, что мы обычно с ним обсуждали. Может, я недостаточно понимал его в эти последние шестьдесят пять лет?

Воспоминания дарили облегчение на пару минут, но слишком быстро улетучивались. И всё же вскоре после душераздирающих папиных похорон боль утраты немного отступила. Почему? Разумеется, я любил папу не меньше, чем маму, а мамина смерть жгла меня долгие годы. Думаю, разница в том, что я успел привыкнуть к папиному уходу. Он не исчез так внезапно, как мама. В последние годы своей жизни папа уходил постепенно.