Геополитический романс (сборник)

Энгельс утверждал, что труд превратил обезьяну в человека. Господь как будто задался целью опровергнуть выскочку. Раз и навсегда отвадил от труда воздержавшихся от превращения в людей обезьян. Посредством труда же, вернее, той библейско-социалистической его разновидности, определенной для новоявленного русского фермера дяди Пети и примкнувшего к нему на школьных каникулах Леона, наладил людей в обратный путь — к обезьяне.

Леон искоса посматривал на сутулого, свесившего руки, нечистого дядю и не мог отделаться от мысли, что тот успел проделать немалую часть обратного пути. Но промысел Божий, как всегда, был шире, чем мог помыслить Леон. По этому же самому — к обезьяне — пути дружно пылили изо всех сил избегающие труда: Егоров, Гена, тряпичная бабушка, прочие обитатели Зайцев и окрестных деревень, а также городов, включая такие, как Москва и Санкт-Петербург.

В доме у дяди Пети имелся как бы препарированный (без деревянного футляра, лампами наружу) черно-белый телевизор на паучьих ножках.

Вчера вечером Леон опасливо воткнул штепсель в розетку. Телевизор, вопреки ожиданию, заработал — побежали полосы, русоволосая симпатичная дикторша заговорила про сенокос. То была куньинская программа.

Дядя Петя сказал, что, когда ночью выпивали с мужиками, хотели Ельцина, а словили спутниковое американское. Не понравилось. Ничего про русских и язык непонятный.

Когда телевизор работал, лампы в нем притушенно мерцали, трубка кинескопа зловеще и радужно переливалась, как Фаустова колба, в которой зарождался гомункул. На гомункулов свет почему-то летели мухи, падали сраженные телерадиацией. Леон пробовал включать телевизор днем, но эффект был не тот. Количество мух в доме оставалось неизменным — превосходящим всякую меру, как в день, когда Господь проклял Хама, надсмеявшегося над наготой отца своего Ноя.

В библейский вечер, спровадив свинью в хлев, а гуся в курятник, Леон и дядя Петя не поспешили к телевизору.

Остались в патио.

Дядя Петя закурил вторую папиросу. Леон налил вторую кружку черного, как деготь, чая из закопченного партизанского чайника. Он догадался, что Господь длит благость, чтобы открыть истину. Только неясно было, кто должен возвестить? Леон, недавно пытавшийся изничтожить себя дробью? Или дядя Петя, только-только опамятовавшийся после недельного запоя? Как вообще могла возникнуть в их разговоре истина, если практически не знали друг друга школьник Леон и его дядя — новоявленный русский фермер?

— Егоров долго сидел? — Леон решил, что истина должна начинаться если не с сумы, так с тюрьмы.

— Три года, — ответил дядя Петя. — Дали-то шесть. По амнистии вышел, как единственный кормилец в семье.

— Повезло, — заметил Леон.

— Повезло? — хмыкнул дядя Петя. — Плакал, когда освобождали!

— От радости? — предположил Леон.

— От горя! Не хотел выходить. Порезать кого-то собирался, чтобы срок накинули. Не успел. Он в зоне плотником шабашил, расконвоированный, туда-сюда с водярой, с чаем, как король жил! А тут чего? Шесть ртов, нищета, мрак. Они говорят, еще года два на его тюремные деньги жили.

— Значит, тюрьма, — обдумывая каждое слово, как если бы не с одним дядей Петей говорил, произнес Леон, — не самое страшное место для человека, если Егоров плакал от горя, когда его освобождали?

— Да выходит, не самое, — согласился дядя Петя.

— Какое же самое? — спросил Леон. — Неужели Зайцы?

— Зайцы? — удивился дядя Петя. — Да Зайцы курорт!

— Какое же тогда?

— ЛТП, — коротко ответил дядя Петя.

— Почему ЛТП? — пришла очередь удивиться Леону.

— А потому, — тоже обдумывая каждое слово, ответил дядя Петя, — что в тюрьмах и лагерях сидят люди разных национальностей. И грузины, и цыгане, и литовцы.

— Ну и что?

— А в ЛТП, — продолжил дядя Петя, — исключительно русские. Я там за три года не встретил ни одного нерусского. Даже белорусов нет.

— И что из этого следует?

Истина была как привидение. Леон протягивал руки — она проходила сквозь.

— Из этого следует, — ответил дядя Петя, — что если бы ЛТП был не самым плохим местом на свете, хотя бы таким, как тюрьма или лагерь, там были бы не одни русские.

— Значит, — подвел черту Леон, — русские там, где хуже всего?

— Лично у меня, — как-то криво, по-волчьи улыбнулся дядя Петя, — в этом нет ни малейших сомнений. Но ты можешь поговорить с другими русскими.

— Я тоже русский! — вдруг заявил Леон. Он не собирался спорить с дядей. Словно кто-то сказал за него. — И у меня есть сомнения. То есть у меня бы их тоже не было, если бы туда злонамеренно свозили непьющих русских. Но ведь пьющих. Или не так?

— Пьют-то все, — помолчав, ответил дядя Петя, — а в ЛТП одни русские. Странно получается. Где русские? Где голь и страдания. Где нет русских? Где богатство и радость. Почему так?

Ласточки обнаглели до того, что, перед тем как скользнуть в гнездо над дверью, вздумали присаживаться на рукомойник. Вот и сейчас одна внимательно слушала разговор, поводя черной в рыжей шапочке головкой с бусинками глаз. Или ей были небезразличны обиды русского народа, или народ ласточек терпел в небе схожие.