Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство»

Поначалу я принимал его отстраненность за прагматизм. Потом решил, что это мизантропия. Однако расчет был абсолютно чужд Гурьянову – напротив, он был вдохновенным человеком и его запредельные порывы были не хладнокровнее моих. А холодность оказалась лишь проявлением закономерного отвращения, ибо действительность не давала ему возможности хорошо думать о подавляющем большинстве окружающих. Его требовательный, трезвый взгляд на жизнь и современников вполне соответствовал его требованиям по отношению к самому себе. То есть его кажущаяся жесткость была на самом деле оправдана целью, которая и проявилась в полной мере тогда, когда он с головой ушел в работу и добился совершенства, отличавшего его произведения последнего десятилетия».

Хантер Рейнольдс:

«Георгий был рок-звездой! Он был потрясающим. И я знал его. Вау!»

Роберт Сюндюков:

«Рассказать о нем за час – невозможно. Это нужно все десять лет рассказывать день за днем, каждый эпизод…

Ему нравились моряки, военная форма. Это же красиво: никакой анархии, все аккуратно. Ему нравился порядок, хотя он редко его достигал в быту из-за того, что был чрезмерен во всем. Например, купит обувь – так сразу десять пар, а потом коробки девать некуда, особенно если ремонт кругом. Или идет на рынок, тратит все полученные деньги, еле-еле приносит четыре сумки, в холодильник все не помещается, выкладывается везде где попало. А жара, лето – все это начинает закисать. Сестра Наталья, очень хорошая, всегда спасала его от этого хаоса.

Я с ним ни разу не был в заграничных поездках. Георгий хотел однажды поехать с нами, планы такие были, но у меня семья, ребенок, и я обычно на отдых езжу только с семьей. А тут, в идеале, надо было бы ехать без детей, наверно. Люди, у которых нет детей, не очень готовы слушать их вопли и капризы. Хотя Георгий очень любил моего сына Игната, дарил ему подарки, общался с ним на равных и хотел с нами куда-нибудь поехать, но мы с женой почему-то как-то так не решились ехать вместе. В общем, с Георгием мы не путешествовали вместе, все казалось, что будет еще время. Увы… Но я ему делал всегда фотографии. Это с Греции все началось: он просил, чтобы я делал много фотографий, и я наснимал для него кучу пленок: Парфенон, гору Олимп и прочее… Или, помню, он попросил как-то поснимать для него корриду. Я только из-за него, можно сказать, и пошел на эту корриду – печальное зрелище, ужасное, но надо было пойти, и я чувствовал себя военным корреспондентом на поле боя.

Он и сам, конечно, очень много путешествовал. Любил Америку, но все-таки больше Европу: Берлин, Мадрид. Но сам он, вообще-то, не любил ездить, честно говоря. Для него это была мука, и чаще всего он отказывался. Если можно было не поехать куда-то, то Георгий не ехал – если была хоть малейшая лазейка. Он говорил, что надо мяч держать в игре, что нужно ездить, общаться с галеристами (которых он тоже многих обломал, я думаю). Но когда все же ездил, то любил потом рассказывать о своих успехах за рубежом. У Георгия блестящая карьера художника, и тут не о чем даже жалеть, дай бог каждому. Другое дело, что он мог больше, конечно, сделать, если бы относился к себе более щадяще. Но он себя не щадил никогда. Ну и других особо не щадил, он был внимательный и требовательный человек. Шапочным знакомым он вообще наверняка казался уж очень брутальным человеком, мог выгнать кого-нибудь из дома, мог в глаз дать – ему сил хватало.

Бывало, что и сам попадал в передряги. Он всегда смотрел в окна домов, на лепнину, потолки, роспись. Ходил с задранным носом и высматривал, у кого какие интерьеры, какие люстры. А так как город у нас все время перекопан, то Георгий много раз едва не падал в колодцы или входы в какие-нибудь полуподвальные магазины. Но это его все равно не останавливало, он все равно смотрел только вверх. Хотя он был, конечно, довольно спортивный, это его, наверное, спасало.

Раньше он все время занимался, что называется, физкультурой, огромные гантели у него валялись. Нет, это не было неким антуражем, он здоровый и самый спортивный из всех был в свое время. Все они занимались, конечно, и Цой занимался, и Каспарян, по-моему, достиг больших успехов – он до сих пор, я знаю, занимается. Поэтому они такие спокойные и мудрые. Очень сильные люди, не только в духовном плане, но и в физическом тоже. Просто в жизни Георгия были, конечно, свои периоды – до гибели Виктора и перед собственной смертью. И потому его уход иначе как трагическим я не могу назвать. Сгорел человек раньше времени. Он ненавидел, когда люди говорили, что Цой вовремя ушел – погиб на пике молодости, красоты, успеха. И Георгий тут же начинал люто ненавидеть человека, сказавшего это, вычеркивал навсегда из своей жизни черным фломастером. Так же и я считаю, что Георгий сделал бы очень много – я даже высокопарно, может, скажу – для мировой культуры и для русского искусства».

Ольга Остерберг: