Георгий Владимов: бремя рыцарства

Морская тема не может, по-моему, сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России… Морская тема – боковой переулок, и именно поэтому я не в силах в него свернуть… Все самое героическое, что может произойти сегодня на море, – не интересно для нашей духовной истории (2/392).

Письмо прочитала вся редакция, то есть о нем уже знала вся литературная Москва до того, как оно попало в руки Владимова. И письмо, и манера его «опубликования» глубоко задели Владимова. Он считал подобное письмо «невозможным», Лев Копелев назвал его «хамским»[201].

Много лет спустя об альтернативе «суша – море» в романе писал Максим Кантор: «Не получается у героев на суше: их обманывают, дурят, и они спиваются. Они люди неплохие, но пронырливая жизнь на берегу пробуждает в них самое скверное. У них не получается создать семью, компанию, общество. Владимов показывает десяток биографий – все дрянные»[202].

Когда «Скакун» возвращается в порт, Владимов с беспощадностью реалиста напоминает читателю, почему все моряки уже записались в следующий рейс: несчастный обозленный Феликс с ребенком-инвалидом, невозможная жена «Маркони», неустроенный Серега, бездомный Сеня Шалай. Кантор справедливо утверждал, что только в море, в смертельной опасности, моряки проявляют себя «людьми высшей пробы»[203].

Владимов включил письмо Солженицына в послесловие к «Трем минутам молчания» (2/392). Кроме остроумного аргумента: «Если море – “боковой переулок” нашей духовной истории, раковая больница – что же, ее столбовая дорога?» (2/393) – он привел главное достойное возражение:

…Так называемый «широкий читатель»… выстраивался в библиотечные очереди и, не надеясь уже дождаться книжного издания, нес новомирские комплекты в переплетную. Своим не замороченным разумом он оценил мой трижды непреодолимый роман как более или менее достоверное повествование о людях моря, имеющих столько же притязаний на изображение их в литературе, сколько и все иные россияне самых разных профессий и мест проживания. Этот читатель имел свободу полагать, что главное действие происходит в душе человека и в его взаимоотношениях с близкими, а сценическая площадка может быть любая (2/394).

* * *

Из ранних академических исследований о романе «Три минуты молчания» самый глубокий и обширный анализ содержится в статье А. Коца «Художественное своеобразие прозы Георгия Владимова»[204]. В 1998 году Лев Аннинский обратился к роману в предисловии к владимовскому четырехтомнику, прослеживая прямую преемственность характера главного героя Сени Шалая от Виктора Пронякина: хотя на генеалогическом уровне связь существует, аргументация Аннинского кажется не особенно убедительной. Но, как обычно, он замечательно пишет о своем, современника и друга Владимова, восприятии романа[205].

Позднее, уже в 2010-х годах, о «Трех минутах молчания» было написано несколько серьезных статей. Владимир Соболь предлагает подробный обзор ранней критики и интерпретацию отдельных мотивов произведения, прослеживая его связь с литературной традицией. Наиболее важная частью этой работы[206] – исследование соотношений романа с текстами писателей того же поколения – В. Аксенова, А. Гладилина и других. Но также очень ценен проведенный анализ связи с западными источниками – Джеком Лондоном и Р. Киплингом, особенно любимыми Владимовым, и с писателями «потерянного поколения» Р. Олдингтоном и Э. Хемингуэем. А.В. Чистяков в своем реферате «Концепция личности в романе Г. Владимова “Три минуты молчания”»[207] проводит интересный анализ персонажей, особенно Сени Шалая. И необходимо упомянуть статью Е. Скарлыгиной, предлагающую яркий обзор творчества писателя[208].

* * *

После публикации критика книги в прессе не умолкала, но открыто ссориться с известным молодым писателем «производственной тематики», куда твердо записали Владимова после публикации «Большой руды», литературная номенклатура не хотела: