Георгий Владимов: бремя рыцарства

Вневременная страстность этого призыва составляет резкий контраст методу написания романа – жесткому, конкретно-вещественному реализму. Он проявляется и в репортажной точности, с которой описан трудный и опасный процесс морского промысла, и в беспощадности изображения персонажей и их отношений. Страшна короткая вставная новелла о «юноше» Ленке – женщине, погибшей или покончившей с собой в океане (2/134–136). И о ее возлюбленном, когда-то легендарном капитане, навсегда сломленном этой смертью, своей виной и страхом перед ответственностью и превратившемся в «прилипалу», в жалкого граковского лакея. В этой истории читателю оставлено просторное поле для догадок и интерпретаций, любая из них глубоко трагична.

Но стилистика и жанр «Трех минут молчания» многогранны. Драматизм отношений человека и океана отражен в языческом одушевлении вод и скал: «прекрасных», «живых», «сволочных», грозно «идущих», чтобы погубить маленький корабль, но отступивших, когда над штормовыми волнами Северного Ледовитого океана взвивается белый парус – символ человеческой воли и разума в тысячелетних отношениях со стихией. Эта великолепная картина – неожиданная романтическая инкрустация в тексте. Легенда о «северном голландце» вносит в повествование элемент мистического реализма. В прелестной истории про синего китенка и невозможно-очаровательных сказках-притчах ритм, лексика и хронотоп текста варьируются, создавая в нем яркие коллажные вкрапления.

Владимов считал, что плавание на «Всаднике» определило его собственное созревание как человека и писателя. Он думал, что и «настоящего Руслана» (отличающегося от первых двух вариантов), и роман «Генерал и его армия» не мог бы написать, не пройдя эту морскую школу, социальную, рабочую и лексическую. В Северном Ледовитом океане он познал творческий «метод собственной шкуры» глубоко и полно. Память о поездке в Мурманск, о работе на «Всаднике» и роман «Три минуты молчания» были ему особенно важны. В 1989 году, отвечая на вопрос анкеты журнала «Иностранная литература» о «самом дорогом из написанного», Владимов назвал «Три минуты молчания»: «Он дорог мне, как родителю, – изболевшееся, исстрадавшееся дитя. Я выстрадал этот роман сначала боками и всей шкурой, плавая матросом рыболовного флота по трем морям Атлантики – Баренцеву, Норвежскому, Северному, затем – когда всю меру правды, которую там постиг, пытался втиснуть в романную форму. Наконец, это был мой последний роман, напечатанный в “Новом мире” Александром Твардовским, – я храню страницы с его пометками и запись его выступления на редколлегии, и мне дорого, что он нашел мою вещь “вещью достойной”, которую нельзя не напечатать, хотя и предвидел все последствия этого шага для журнала»[193].

* * *

В один из его приездов мы долго шли в дождливый пасмурный день вдоль набережной Темзы, и я, посмотрев на посеревшее лицо Владимова, со страхом (больное сердце) поняла, что он очень устал. Мы зашли в ближайший паб, и, чуть отойдя в тепле, он захотел «Bloody Mary», а потом вторую. И вдруг спросил меня, глядя на набухшую от дождя Темзу: «Вы иногда во сне видите Мурманск?»

Кольский не отпускал тех, кто однажды был погружен в его холодную неприветливую атмосферу. Ни Венедикта Ерофеева, выросшего в Заполярье и всю жизнь несвободного от плена этого родного несладкого края, ни Владимова, бывшего на Севере несколько месяцев, ни меня, проведшую там детские школьные годы.

Я всю жизнь вижу во сне один город – Мурманск. Иногда я невесомо двигаюсь по темному холодному проспекту Ленина между больших безликих зданий. Но чаще, отворачиваясь от колючего ветра под темно-серым нависающим небом, я нескончаемо и торопливо иду по сопке над темным городом, рядом с белеющими огромными сугробами к тускловато высвечивающимся вдали огонькам далеких домов.

Во владимовских снах он уходил почему-то всегда спиной к движению – от редких огней ночного порта и поблескивающего темного залива.

«В “Арктику”?» – спросила я. Георгий Николаевич засмеялся и чокнулся с моим стаканом «Bloody Mary».

О реакции на роман

«Есть две разновидности искусства… есть искусство, и есть официальное искусство», – писала Гертруда Стайн[194]. Роман «Три минуты молчания» – искусство, поэтому успех книги превзошел все ожидания автора. Журнал раскупили моментально, в библиотеках читатели записывались в длинную очередь.