Георгий Владимов: бремя рыцарства

Чтобы составить себе представление об отношении к собакам на Руси, достаточно открыть словарь В. Даля и прочесть приводимые там поговорки и выражения, касающиеся «лучшего друга человека». В большинстве случаев они эзоповским языком передают состояния, связанные с поступками или жизнью людей. Они отражают: а) незначительность и неуважение: «Собака лает, ветер носит»; б) презрение к низкой душевной организации: «Вольно собаке и на владыку брехать»; в) дурной характер: «Как сойдутся, так и собачатся»; г) собачье существование как низшую ступень человеческого бытия: «В такую пору добрый хозяин и собаки не выгонит за ворота» д) двойственность службы. С одной стороны, без собаки не обойтись: «Без собаки и зайца не поймаешь». С другой стороны, упрек за безмерную ретивость: «Как собака на сене – сама не ест и другим не дает»; е) тематику смерти, например: «Собаке собачья смерть», и так далее.

Ни одна европейская литература, даже в собаколюбивой Англии, не занималась с такой интенсивностью «собачьей» тематикой, как русская. Собаки стали персонажами русской литературы уже в XIX веке. Первыми вышли на сцену гоголевские сплетницы в «Записках сумасшедшего», гротескная метафора шизофрении, нелепые двойники больной человеческой души. Собачья тематика была подхвачена Тургеневым в пронзительном и страшном рассказе «Муму». На Севере, в Мурманске, где я впервые прочитала его ребенком, собак не любили. Полярный холод, повышенная криминальность, исключавшая идиллические вечерние прогулки, и тяжелейший жилищный кризис не позволяли держать собак в домах. Они бегали по окраинным улицам испуганные, агрессивные, со свалявшейся некрасивой шерстью, – все боялись их и никаких добрых чувств не испытывали. Но с детства оставался в памяти рассказ о немом и его собаке, о поруганной любви и убийстве, о нарушении всех неизвестных нам тогда библейских заповедей. Он учил глубокому отвращению к произволу, к жестокой власти человека над человеком. Умиротворяющим аккордом на этом фоне «собачьих» трагедий прозвучали ласково-человечная «Каштанка» Чехова и философические «Сны Чанга» Бунина. Позднее эта «гуманная» собачья традиция была продолжена повестью Г. Троепольского «Белый Бим Черное ухо». И, говоря о генеалогии «Верного Руслана», необходимо отметить, что Владимов очень любил роман Джека Лондона «Белый клык», связь с которым исследована Анастасией Де Ля Фортель[235].

С написанием «Собачьего сердца» Михаила Булгакова собаки попали в гущу политики. «Собачье сердце» – гротеск, острейшая политическая сатира. Сюжетная метаморфоза – Шарик – Шариков – Шарик – представляет вывернутое наизнанку отражение истории осла Люция в «Метаморфозах» Апулея. Но если у Апулея герой, превращенный черной магией в осла, заслуживает милость и благорасположение богов в награду за свою любовь к жизни и беспримерное ослиное долготерпение, принимая вновь облик счастливого человека, у Булгакова развязка оказывается прямо противоположной. Увлекшись научным экспериментом, профессор Ф.Ф. Преображенский создает из «милейшего пса» Шарика несноснейшего хама Полиграфа Полиграфовича Шарикова – доведенный до абсурда прототип будущего homo sovieticus. Гражданин Шариков совершенно извел профессора и после вторичной операции был возвращен ученым эскулапом в блаженное собачье бытие. В новом мире его участь оказалась завиднее человеческой.

Второй шедевр русской политической «собачьей» литературы XX века – повесть Георгия Владимова «Верный Руслан. История караульной собаки». Это рассказ об экзистенциальном шоке первой «перестройки», когда после смерти Сталина дала трещину монолитная система идеологии и лагерей. Владимов входил в литературу в то время, когда общество искало границы и пути адаптации к пусть неполной, но новой свободе в стране. Его повесть о великолепных «выродках» – сторожевых лагерных овчарках, отпущенных на волю, – стала яркой иллюстрацией переходной эпохи.

Сюжет и композиция