Георгий Владимов: бремя рыцарства

Возвращение писателя, печатавшегося на Западе, обратно в официальную литературу очень трудно по понятным причинам, но и чисто психологически, поскольку он отведал свободы. У меня четыре слова поправили в «Руслане», и то эти поправки были в лучшую сторону. Такое ощущение свободы было просто опьяняющее. Вернуться обратно в нашу цензуру, в эту редактуру, где от тебя требуют или треть выбросить, или выбросить самое любимое – то, ради чего ты, собственно, писал. Даже выбросить то, чем твоя вещь понравилась в редакции, – вот что удивительно! Даже в «Новом мире» такое происходило. Вернуться к этому чисто психологически очень трудно, а вернуться официально – значит, проползти на коленях от порога до стола начальства. Так просто нельзя! Надо совершить что-то такое, чтобы тебя простили. Так, к несчастью, наш приятель Искандер написал рассказ для «Литературной газеты». Рассказ приняли. А потом так изувечили, так искалечили рассказ, что он его сам не узнал. Это рассказ о море, о лодке…[314]

ЛК: Когда мальчишку топили? Очень сильный был рассказ, я знаю его в рукописи.

ГВ: Надо сравнить с текстом «Литературки». Там что-то ужасное было. Фазиль ощутил большой психический удар, так что даже потом попал в психушку. Гордый восточный человек, он такого не мог вынести. Так что возвращение всегда связано с какими-то унизительными процедурами. По-настоящему ни один не вернулся. «Туда» уходят надолго.

Так же было с Битовым[315]. Не всегда большая вещь имеет успех. Конечно, если она имеет успех на Западе, она защищает писателя. Его стараются не то чтобы не трогать, но как бы не замечать, не пристают к нему. Но бывает так, что писатель вложил много надежд своих, много своих трудов, пота и крови, соков и мозга, да и вещь написал замечательную – «Пушкинский дом». К сожалению, мне так думается, что она все-таки рассчитана на русского читателя и на очень умного и интеллигентного читателя, который очень хорошо знает русскую литературу. Там прелестные полунамеки, ссылки или полуссылки на известнейшие цитаты из русской литературы. В переводе на другой язык они совершенно теряются, они непонятны: в чем тут смысл – этой фразы, этого абзаца, этой остроты? Тут необходимо иметь не только хорошего переводчика, а необходим дальнейший подстрочный комментарий, где сказано, где какая игра слов, где и что подразумевается. Тем более что главный герой его – литературовед, не уйдешь от этого, это профессия.

Битов не имел ожидаемого, заслуженного успеха… И в этом случае автор попадает в опаснейшую ситуацию. Как и Владимир Корнилов[316].

Вещи, животрепещущие для русского читателя, на Западе такого эффекта не производят. И писатель оказывается между молотом и наковальней: с одной стороны, с Запада никто не поддерживает, шума нет, а здесь он видит усмешливые рты – ну что ж, придется, видимо, возвратиться?!

Тут происходит такой психологический удар. Я замечал это и по Корнилову, и по Искандеру, и по Битову. Они вступают в некую полосу творческого кризиса, который может продолжаться несколько лет. Тут печататься они уже не могут, потому что и цензура будет придираться к ним сильнее, и этот глоток свободы, опьяняющий, отравляющий – они же глотнули его!

ЛК: Как тамиздат влияет на самиздат? Есть обратное влияние, как ты считаешь?

ГВ: Ну, в каком смысле влияет… Некоторое время они существовали параллельно, и лучшие вещи самиздата попадали в тамиздат, как, скажем, Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», прекраснейшая вещь. Она просто рождена самиздатом и тамиздатом. Сначала она ходила лет пять или шесть. Настолько неизвестен был автор, что никто не пытался его отыскать. Считали, что это псевдоним, что это чья-то шалость какого-то профессионального писателя, укрывшегося под чужим именем. И в конце концов она была напечатана на Западе[317].

Я не случайно сказал, что ее приняли за шалость какого-то известного писателя, потому что вещь была не ученическая, а уже мастерская. Кажется, это легко – написать исповедь пьяного человека. Тут большая изощренность видна, и сильная рука автора, и его знакомство с русской литературой очень большое. Он стоит скорее на традиционной почве, нежели на авангардистской. Он называет свою вещь «поэмой», вспоминает «Мертвые души». Главы от Москвы до города Петушки он называет по названиям станций, и вспоминается «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Много там таких перекличек с уже известной нам русской традицией, с русскими сочинениями XIX века. Так шагнул человек прямо в мастерство, и если бы не самиздат и тамиздат, вещь осталась бы совершенно неизвестной.

Как же влияет тамиздат на самиздат? Я думаю, что он его в последние годы уже подавил, поглотил. Значение самиздата стало падать постепенно с появлением книжек, с появлением уже готовой печатной продукции…

ЛК: А не кажется тебе, что качественно самиздат изменился, что в самиздате теперь больше периодика, уже не художественная литература?