Георгий Владимов: бремя рыцарства

А дело было так. Ко мне подошел Василий Аксенов в клубе литераторов и спросил: «Как тебе все это нравится?» Тогда шел как раз этот суд. Я сказал, что мне это не очень нравится. Он сказал: «Надо выступить. Как ты думаешь?» Я сказал: «Конечно, надо выступить». Причем оба поняли слово «выступить» – конечно же, в защиту! И мы сходу пошли в редакцию «Юности», где никого не было, кроме Гладилина. И мы втроем быстренько состряпали письмо[308]… Мы составили письмо, в котором просили вообще не судить Синявского и Даниэля, так как они – писатели. Нельзя судить писателя за слово – такова была наша просьба к Косыгину, Подгорному и Брежневу.

Мы изготовили три экземпляра и послали по адресам, не догадавшись оставить себе один экземпляр для прессы. Подписали двадцать человек: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Василь Быков, Окуджава, Белла Ахмадулина, Гладилин, мы с Аксеновым, Муля (Самуил – С. Ш-М.) Дмитриев подписал размашисто и другие.

За это письмо Шолохову было «стыдно». А за то письмо восьмидесяти трех писателей – «вдвойне стыдно», как он говорил потом на съезде[309].

Потом нас вызывали в ЦК, где Барабаш нас прорабатывал, доказывал, что и Запад воспринял Даниэля и Синявского очень плохо и никто их там не собирается защищать. Вызывали нас поодиночке. Мы сказали: «Знаете, мы высказали, а дальше – вам решать».

Тогда меня впервые удивило, почему они не читают и не говорят о тексте самого письма, а только смотрят на подписи: кто раньше подписал, кто позже? Первая встреча с нашей партийной бюрократией.

Третий этап тамиздата, я считаю, хотя художественно не очень ценный, но принципиально важный, – это издание «Метрополя»[310], предпринятое Аксеновым, Битовым, Искандером. И еще несколько старших там было писателей, как Липкин, Лиснянская.

Что тут было принципиально важно? Здесь авторы себя не ставили в положение, что они будут как-то защищаться тем, что они утратили контроль над рукописями. Тут об этом не могло быть и речи. Они сами собрали рукописи, сами составили сборник, сами переплели его, художник Борис Мессерер его оформил. K Западу прибегли только за типографией, а все остальное было составлено в здесь. Это был уже какой-то тамиздат в самиздате. Такое интересное сочетание. Первая массовая попытка писателей издаться во что бы то ни стало.

Сам я принял участие в тамиздате как автор в 1975 году, когда в 96-м номере журнала «Грани» вышла повесть «Верный Руслан». Тогда еще в Советском Союзе были люди типа Сергея Сергеевича Смирнова, которым было не наплевать, с чем же мы остаемся. Писатели уезжают в эмиграцию, уходят в тамиздат. Он был обеспокоен такой утечкой мозгов. Он меня уговаривал не то чтобы покаяться, об этом не могло быть и речи, а просто выступить в «Литературной газете» и сказать, что я живу в России и что я не хочу покидать мою страну и т. д. Так возникло мое интервью в «Литературке» с Феликсом Кузнецовым. Это было 18 февраля 1976 года. В это время шла передача «Руслана» по Би-би-си. И в редакцию «Литературной газеты» шли многие письма с вопросом: как это понять? С одной стороны, – кажется, это перед XXVI[311] съездом КПСС происходило, – выступает писатель в «Литературке», составляет обоймы, раздает похвалы и т. д. А в то же время идет передача его тамиздатской повести.

Но что еще более удивительно, после этого вышла книжка «Три минуты молчания», которую семь лет не издавали. И если бы не было «Руслана», она бы так и не вышла, так бы и лежала. А тут с ней поспешили. Хотели автора оставить в советской литературе, приглашали вернуться в советскую литературу и вышла книжка в конце 1976 года. Мое последнее опубликованное произведение в Советском Союзе.

Потом Сергей Сергеевич Смирнов[312] умер. Некоторое время был Луконин, кажется, через три месяца тоже умерший. Пришел Феликс Кузнецов. И пошла обычная наша писательская империя секретарей. И этим секретарям уже было на все наплевать: останемся мы с кем-то, не останемся. Я это все быстро почувствовал и продолжал быть автором тамиздата. Напечатал еще две вещи[313].

Но в 1977 году пошел разгон писателей-тамиздатчиков. Были исключены Лев Копелев, Чуковская, Войнович, Корнилов. Какая-то была массовая «демобилизация». Из Союза начали выгонять. А я был принят после «Руслана» в ПЕН-клуб. Одна из первых заповедей члена ПЕН-клуба – защищать своих коллег. Никаких способов защитить исключаемых у меня не было, и во мне стало созревать желание просто уйти из этого Союза, который мне ничего не дал, и даже за границу ни разу не послал.

И тут представился предлог. В 1977 году я получил приглашение от норвежского издательства «Gyldendal» на Франкфуртскую книжную ярмарку, которое от меня, конечно, скрыли. Для меня этот предлог подоспел вовремя – я к нему придрался и вышел из Союза. Так кончает тамиздатчик.