Георгий Владимов: бремя рыцарства

Если прозаик еще может пойти под нажимом на какие-то уступки, то мемуарист в принципе не может! Как он может уступить, то есть изобразить факт не так, как он был, или, вообще, опустить какой-то фактор. Мемуарная литература особенно страдает не столько от официальной нашей критики, сколько от редактуры и цензуры. Она воссоздает живую память, восстанавливает историю, время воссоздает, и, конечно, она целиком расположилась в тамиздате. Любопытно, что даже официальные литературоведы, критики уже начали понемножку ссылаться на тамиздатские вещи.

Наблюдается переход из самиздата в тамиздат, но, главным образом, интересно, что сохраняется мемуарная литература, то есть сохраняется наше время, и на эти книги уже ссылаются. Уже ссылки идут на Ивинскую, которой нет в советской литературе. Считается даже хорошим тоном, щегольством ссылаться на нее в диссертациях, в рефератах.

ЛК: Соотношение самиздата – тамиздата оказывает сегодня и обратное влияние на литературу, даже печатающуюся. Ты привел несколько замечательных примеров.

ГВ: Мне трудно назвать какие-то другие примеры. Книг много, а как они влияют на современную литературу, это трудный вопрос…

ЛК: У тебя есть рассказ об авторе тамиздата, посвященный Бёллю. Расскажи об этом, ведь это твое творчество.

ГВ: Почему этот рассказ появился… Мы, действительно, заметили за нами слежку из противоположных окон. Там поселились какие-то странные люди. Все, весь квартал их заметил. Мы стали выяснять, кто это такие. Все время они закрывались какими-то занавесками, никогда форточку не открывали, только поздно, поздно ночью. А потом нам сказали – дворник сказал: «Странные, – говорит – люди: почту не получают, бутылок не сдают». Мы тут поняли, что чекистами была сделана колоссальная ошибка: конечно же, русский человек должен бутылки сдавать!

И тогда я стал думать: а как же те люди, которых оттуда выселили или переселили в другие комнаты? Как же они? Они же знают меня, знают, что я двадцать лет живу в этом доме, хожу по этому двору, где сажал елки, деревья. Никто из них меня не предупредил. Даже милиция меня иногда предупреждала, а соседи – нет!

Стал я над этим раздумывать, размышлять и понял, что есть страх. Действительно, такое давящее чувство, которое владеет нами шестьдесят с чем-то лет. Нужно быть адвокатами этим людям, обвинить их – легче всего.

И вот так стал рождаться сюжет «из окна» – напротив моих окон. Ну, а так как герой-то – я сам, автор тамиздата, – возник писатель, который сидит в противоположном окне.

А перед этим у меня был обыск, который продолжался восемь часов. Шесть гэбистов и два понятых, тоже восемь человек, шарили по всей квартире и, естественно, разговаривали. Мы общались, человеческие существа не могут совсем без общения. Я наблюдал этих восьмерых человек в течение всего рабочего дня. Там есть фразы, целиком вошедшие в рассказ, просто от живого капитана Капаева. Он мне втолковывал, что некоторые факты нашей истории пора уже забыть. Это мне очень нравилось…

ЛК: Факты забыть?!

ГВ: «Некоторые этапы нашей истории пора бы уже забыть». Потом смотрели отчеты издательств, которые поступили. Денег наличных у нас не было, только отчеты о том, что поступило в немецкие банки. Они смотрели на эти бумажки и рассуждали о том, как «растет» их подопечный. Из всего этого родился веселый такой рассказ.

ЛК: Ну, веселье – это не главная его черта.

ГВ: Там списано немножко с наших соседей, эти вот персонажи, эта семья[324]. Я представлял их себе на месте людей, которые сейчас там живут с наблюдателями-чекистами.

ЛК: Так появилась уже литература об авторах тамиздата. Ты открыл тему!

ГВ: Надо сказать, что постепенно русский читатель (это непревзойденный читатель – ни в одной стране такого читателя нет!) как-то перестает даже замечать, где напечатано. Просто в разговоре упоминает произведения и имена даже независимо от того, что появилось в «Континенте», а что – в «Дружбе народов». Я, вообще, открыл новую страницу, когда «Три минуты молчания» были напечатаны сначала в «Новом мире», а потом – в издательстве «Посев».

Читатель сравнивает между собой различные произведения, не считаясь с тем, имел ли автор больше свободы или меньше свободы. А просто трезво – что собой представляет произведение. Даже не доходит до такого спора: это вот – подцензурное, а то – свободное. Оценивается трезво, и все больше и больше предъявляется требований к тамиздату, понимая, что «там», имея какие-то возможности, нужно их использовать, написать без дураков.

ЛК: Читатель уже отличает спекуляцию от настоящей вещи.

ГВ: Раньше ведь хвалили всех, лишь бы только ругали советскую власть или Андропова, Брежнева, лишь бы были разоблачения. Теперь это считается дешевкой.

Тамиздат, я считаю, прежде всего вошел в жизнь русского советского читателя именно потому, что к нему стали предъявлять жесткие требования как к литературе.

ЛК: Очень важно, очень важно.