Георгий Владимов: бремя рыцарства

ГВ: В самиздате ходят различные воззвания, письма протеста или письма в чью-то защиту. Можно назвать самиздатом перепечатку, ксерокопирование тамиздата. Где-то в Грузии взяли и набрали первую часть «Архипелага» типографским способом[318], и так эта книга ходила сверстанная, но не переплетенная. Продавали ее рублей по 20. Как уж ухитрились, непонятно!

Но в целом значение самиздата, как единственной отдушины, конечно, упало, и художественная литература уже действительно является нам в виде книжек и журналов, как «Время и мы», «22», «Континент», «Грани», «Синтаксис». Представить себе какие-то статьи сначала в самиздате, а потом в тамиздате как-то уже нельзя. Они сразу попадают в тамиздат. Просто изменилась психология автора. Раньше, печатая свою вещь, он ее широко раздавал читать. Теперь, наоборот, он ее приберегает до того случая, когда представится возможность ее переправить, потому что дать читать – значит навести на себя след, слежку за каналами, за контактами и т. д. Тут автор становится уже конспиратором, так как настраивается психологически на издание за рубежом.

В связи с этим значение самиздата стало падать, но, конечно, нельзя отрицать и сейчас его революционного на нас действия, которое продолжалось в течение нескольких лет.

Интереснее проследить влияние тамиздата на Россию. Дело в том, что он поступает в микроскопических дозах: 1000–1500. Тем не менее он свое действие производит. Тамиздат производит свое действие и на аудиторию, потому что все-таки есть какая-то часть читателей, которые его знают, умеют его найти, раздобыть, получить либо для чтения, либо эту книжку купить. Существует черный рынок и люди, которые этим профессионально занимаются и заламывают за книги довольно большие цены. «Руслан» стоил 100 рублей в супере, и 50 рублей стоила маленькая красная книжка. На черном рынке обычно примерно такие цены: 50, 70, 100 рублей. Первый том «Архипелага» сначала стоил 150 рублей, потом, по мере поступления дешевеет, – 50 рублей. А «Руслан» в конце уже 30 рублей стоил. Значит, много экземпляров поднакопилось. То есть существует читатель, который все-таки читает тамиздат. И он повышает свой критерий к писателю, требует от него уже большей правды.

С другой стороны, писатели почти все (я думаю, восемьдесят процентов) читают тамиздат, и он для них имеет подстегивающее значение. Писатели видят: вот уровень правды, на который они могут выйти, уровень обобщения, смелости, свободы письма. И в то же время для каждого писателя теперь тамиздат, как корабль, – плацдарм, на который всегда можно отступить. И рукописи его становятся смелее. И если мы возьмем последние предандроповские годы очень осмелела официальная литература. Стали появляться вещи, относительно которых меня сейчас спрашивают: «Как это могли напечатать?!» Произведения Распутина, Айтматова, «Полтора квадратных метра» Можаева, «Старик» и «Дом на набережной» Трифонова…

С одной стороны, и писатель стал смелее, с другой стороны, и начальство не хочет упустить писателя, потому что понимает, что писателям есть куда уходить. Вещь появилась в редакции, ее прочли – и всегда можно сделать вид, что она сама ушла куда-то. И начальство – оно тоже хочет сохранить официальную литературу. Им нужен какой-то отряд писателей, еще не совсем перешедших черту. Так что свое революционное действие на писателей тамиздат производит.

Другая беда, конечно, что в самом тамиздате не всегда плавают шедевры. Очень много поступает и дребедени, где чувствуется, что писатели не вынесли тяжкого бремени свободы.

Писатель – это самоограничение. Талант в том и состоит, что ты сам отвечаешь за свое слово. Больше тебя никто не поправит, поэтому втрое должен быть бдителен к самому себе. Потому что нет Аси Берзер[319], которая скажет: «Жора, как вы могли такое написать?» Нет Твардовского, который скажет: «Ну, что это такое? Это вообще – “Детгиз”! Этого я не могу слышать!» Таких наставников за тобой уже нет, твоя рука – последний твой цензор, последний твой редактор. Многие этого не выдерживают. В частности – Лимонов. Его роман «Это я – Эдичка» (ЛК: У меня не хватило сил прочесть.) весь вне традиции русской литературы, вне ее социальности, благородства, сдержанности. Такой авангард я не приветствую.

Надо еще сказать, что огромное значение имеет мемуарная литература, которая почти целиком расположилась в тамиздате. Мемуарная литература особенно уязвима.

ЛК: Началось с самиздата: с Надежды Яковлевны[320], Гинзбург[321].

ГВ: Да, «Крутой маршрут» Гинзбург, две книги Надежды Мандельштам, «Хранить вечно» Льва Копелева[322], Ивинская[323] о Пастернаке…