Георгий Владимов: бремя рыцарства

…не было нужды выслушивать то, что было на уме у всех у них, плачущих, вопящих, причитающих, и что он знал и без этого. Ты пришел показать нам наши раны, а – виселицы на площадях? а забитые расстрелянными овраги и канавы? а сожженные деревни с заживо сгоревшими стариками и младенцами? а все зверства зондеркоманд и охранных отрядов, все насилия и грабежи, совершаемые армией Третьего рейха?.. Слава о них обгоняла ход его танков и уже была здесь, на тюремном дворе, прежде чем он сюда явился (3/96).

К зиме ему становится ясно, что блицкриг провалился. И генерал полностью осознает иррациональную для тевтонского ума правоту унылого штабного коллеги: «…этой стране все на пользу, а прежде всего ее бедность, ее плохие дороги, ее бесхозяйственность и хроническое недоедание в деревнях, недостаток горючего, мастерских, инструмента, корма для лошадей» (3/92). Не сравнивая прямо, Гудериан начинает думать о своем Бородине (3/91) и понимать, что причины крушений обеих армий в России схожи.

Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог?

Александр Пушкин.

«Евгений Онегин»

В «остервенелой» храбрости солдат, в «отчаянном везении» (3/81) русских в ту морозную зиму гитлеровский генерал чувствовал леденящую руку этого Бога. Об эпизоде чтения Гудерианом «Войны и мира» в Ясной Поляне Владимов писал:

Сходства с 1812-м годом, действительно, нет – и Гудериан его не находит, сопоставляя себя с Наполеоном, но, сидючи 26 дней в доме Толстого, невольно об этом думается (07.05.1993, FSO. AП).

И это дошло до железного Гейнца, волею судьбы прикованного к столу Толстого, как будто к пыточной дыбе, и отступил-то он не перед «тридцатьчетверками», а перед «безвестным Кошкиным»[476] из шарашки, не сталинских генералов убоялся, а Наташи Ростовой, взбалмошной «графинечки» (09.10.1985, FSO. АП)[477].

Гудериан в Ясной Поляне представлен в момент глубочайшего кризиса – сознания крушения, личного, идеологического и военного. Больной, несчастный человек, оставленный в полном одиночестве отступившими коллегами, самый победоносный генерал немецкой армии должен написать первый в своей военной карьере приказ об отступлении – о поражении:

Впервые его подпись – без имени, звания, должности – показалась ему как бы отдельной от него, чуждой всему, что он делал до сих пор, чем прославился. Просто человек, голый и беспомощный, – Guderian… (3/99)

Для Владимова образ Гудериана был попыткой продумать, прочувствовать и осмыслить войну глазами противника – «голого и беспомощного» человека в момент поражения. В подходе писателя, готовившегося в юности стать офицером, чувствовался старинный рыцарский код: врага не унижают, изображая его стратилатов гротескными и глупыми истериками, как было принято в советской литературе и как можно видеть, например, в киноэпопее лауреата Сталинской премии Михаила Чиаурели «Падение Берлина». Войну ведут достойно, и чем страшнее и отвратительнее враг, тем важнее уравновешенное и ясное сознание его силы и уязвимости. Только оно, как писал И. Серман, дает нравственный приоритет и вневременную победу:

Вам удалось посмотреть на войну с некоей общей, а не только русско-советской точки зрения, и это дало Вам, как писателю, огромные возможности видеть во все стороны света (10.09.1988, FSO. АП).

* * *

Второй образ одиночества в романе – командующий 20-й армией под Москвой генерал Андрей Андреевич Власов, защищавший столицу от Гудериана и других частей немецкой армии.