Георгий Владимов: бремя рыцарства

Но Владимов дает почувствовать цену происшедшей со Светлооковым метаморфозы. Служа артиллерийским офицером, майор был смел, но перейдя в Смерш, он начал нервничать и чувствовать новые страхи. Он опасается «своих», той же завербованной им ретивой Зоечки, оказавшейся не управляемой куколкой, а маленьким монстром тайной службы. Он нервно пугается чужого дыхания и шорохов (3/118). И в образе самоуверенного, наглого, сознающего свою безобразную власть над другими смершевца вдруг проглядывает кусочек босховского ада: «…Донской смотрел в эти простодушные изумленные глаза, где в самой глубине, в расширившихся зрачках таилось что-то больное, зверино-тоскливое» (3/50). Сам образ Светлоокова с его деградацией от боевого офицера до пугливого и наглого палача описан, как контрапункт Кобрисову, пережившему мучительные трансформации от успешного генерала до униженного заключенного, от краткого сознания своего военного гения до чувства глубокого поражения. Но сквозь все эти испытания генерал сохранил то главное, что Владимов ценил в людях превыше всего, – чувство чести.

Смерш – черная утопия, реализация провидения Достоевского o «бесах». Тематический и художественный прием, который выбрал писатель для раскрытия этой темы, – подстановка. «Не тот» гениальный Николай Васильевич, но наглый и бездарный убийца-опричник, присвоивший себе «право на бесчестие». Не всеведение Божие, но соглядатайство. Не князь Андрей Болконский, но пустозвон и доносчик – Андрей Донской. Не ясный, добрый, открытый земле и миру Платон Каратаев, но несчастный крестьянин Шестериков – лишенный почвы и корней, живущий в тошной крепостной зависимости от ненавистных хозяев. Не Россия, но темная реальность страны, в которой «некие силы, дотоле скрытые, вышли из своих укрытий и одержали верх» (3/256).

В той стране и на той войне, где власть была у Смерша, всем ее вольным и невольным участникам суждены были, в реальности или на уровне метафизическом, только смерть и поражения.

Гражданская Отечественная

Я все равно паду на той, на той далекой, на Гражданской…

Булат Окуджава.

Сентиментальный марш

Как можно объяснить одиночество в воюющей стране, в тесном сосуществовании миллионов, объединенных одной общей целью – победить жестокого и бесчеловечного врага? В 1972 году Михаил Шолохов на вопрос сына о дате окончания Гражданской войны ответил: «Она, может, и не кончилась»[487].

Квинтэссенция Гражданской войны в русской литературе – рассказ «Письмо» в сборнике И. Бабеля «Конармия»[488]. В письме матери неграмотный подросток, «сын полка» Гражданской войны, хвастается, как он живет при красном командире «очень великолепно», но тут же жалуется: «…каждые сутки я ложусь отдыхать не евши и безо всякой одежды, так что дюже холодно»[489]. Сообщает, как во имя трудового народа бойцы Конармии «с геройским духом рубают подлую шляхту», но несознательные мужики, которых они при этом грабят, от них «хоронятся» и ведут себя враждебно. Между детскими описаниями городов и ландшафта он сообщает матери о смерти среднего из ее сыновей, своего брата, садистски замученного белоказаком-отцом: «…резали до темноты, пока не кончился». Единственная эмоциональная интонация от этого глубоко задавленного ужаса, как короткое рыдание, прорывается в его словах: «Я написал тогда до вас письмо, как ваш Федя лежит без креста». А далее он подбадривает мать, сообщая, что ее старший сын стал командиром: «Теперича какой сосед вас начнет забижать, – то брат Семен Тимофеевич может его вполне зарезать». Между рассказами о Краснодаре, Воронеже и счастливыми воспоминаниями о «блинах и гусятине», мальчик сообщает матери о мести старшего брата, нашедшего и зверски убившего отца. Ребенок даже не осознает нечеловеческого отчаяния, которое испытает несчастная женщина, читая его письмо. Совершенно неспособный интеллектуально и эмоционально проработать чудовищную действительность, в которой он обитает, подросток пребывает в мире полного разрушения и смещения всех человеческих норм, бытовых и нравственных. Единственный, кто его волнует на белом свете, – уже не люди, а его жеребенок Степа, за которым он умоляет мать ухаживать, обещая, что за это ее «бог не оставит». Фраза рассказчика об этом письме: «Оно не заслуживает забвения», – режет слух нерусскостью, которая у Бабеля не могла быть случайной. Этот лингвистический диссонанс дает почувствовать, что человеческий язык просто не вмещает того кошмара, о котором повествуется в этом письме подростка.