Георгий Владимов: бремя рыцарства

Владимов в отдельном этюде описывает судьбу несчастной телефонистки Зоечки – от маленькой стукачки с фарфоровым лобиком до «опустившейся бабищи, с изолганным, пустоглазым, опитым лицом, с отечными ногами, с задом, едва помещающимся в судейском кресле», – единственным светлым воспоминанием которой оказывается погубленный шофер Сиротин (3/28). Разрушенная жизнь – цена доносов, «тайн» и «головокружительных перспектив», обрисованных когда-то смершевцем недалекой девчонке.

Но с третьим персонажем Светлоокову приходится туго (3/118–124). И не только потому, что ординарец Шестериков глубоко предан генералу, которого он спас от смерти. О выборе фамилии Шестерикова сам Владимов писал:

Я всегда тщательно подбираю фамилии, и Шестериков – едва ли не главное лицо, вокруг которого все и вертится (Платон Каратаев, но только этой войны), – да, конечно, от «шестерки», и это в нем есть, но также и от «шестеренки» – в отлаженном механизме армии, государства, то есть вещи необходимой, без которой никак ничто не вертится (10.09.1985, FSO. АП).

Но позднее в письме А.С. Немзеру он корректировал свой замысел:

Зато я Вам благодарен, помимо всего прочего, и за то, что не произвели фамилию «Шестериков» от шестерки. Забыто у нас слово «шестерик» – запряжка лошадей цугом в три пары; так они тащили дорогие кареты дилижансы, но также и тяжелые орудия – даже в Отечественную, когда тягачи увязали в трясине. Мне кажется, что фамилия выбрана верно, поскольку Шестериков соединяет в себе черты и слуги, и воина (25.11.1994, FSO. АП).

Шестериков – из середняков, и простить или забыть разорения деревни и родной земли он не может. В нем сохранились здравый смысл и крепкая душевная основа, которые оберегают его от подлости. Для него Светлооков не авторитет, как для Сиротина, и не тайна или долгожданное чудо будущей карьеры, как для Донского. Для Шестерикова майор Светлооков – лоботряс и самозванец, который сломал полную смысла, труда и пота жизнь крестьянства. Светлоокову не удается завербовать ординарца, но одну брешь он все-таки пробил: рассказом, как генерал участвовал в коллективизации. В этом и была изначальная трагедия, давшая силу Смершу, его предшественникам и потомкам, – братоубийство Гражданской войны и потом – «перегибы» коллективизации, расколовшие крестьянство и армию на жертв и палачей, сделавшие сотни тысяч соучастниками преступлений. Гражданская война не кончилась для безземельного Шестерикова:

Кровавоглазая ненависть била из кротких голубых глаз Шестерикова – та ненависть, что подкидывала к плечу обрезы и поднимала на вилы охочих до чужого хлеба и заставляла свое сжигать, чтоб не досталось никому, и которая была обратной стороной любви – к мягкой родящей земле, к растущему колосу, к покорной и доверчивой, словно бы понимающей долг скотине, – ненависть человека, готового трудиться и поливать эту землю потом, чтоб накормить весь свет, и у которого не получается это, не дано ему, не нарежут ему вдоволь земли, потому что от этого странным образом разрушится весь порядок жизни, позволяющий такому Светлоокову холить свое мурло, писать бумажки, годные на подтирку, и ощущать себя поэтому хозяином (3/122).

Именно эта ненависть – страшная цена для человеческой души – защищает Шестерикова от тайной службы: