Георгий Владимов: бремя рыцарства

Я на всю жизнь запомнила лицо сероглазого, светловолосого норвежца. Теперь я понимаю, что ему было лет двадцать семь – двадцать восемь, но мне, восьмилетней, он казался очень взрослым. После официальных речей мы поднялись на сцену, и я вручила ему свой подарок. Он явно был растроган, очень благодарил, жалея, что не захватил с собой никаких сувениров. Он расспрашивал о моей семье, о том, чем я люблю заниматься, какие книжки читаю. Все уже ушли в зал, и я спиной чувствовала, что осталась с ним на сцене одна и на нас все смотрят. Он спросил мою фамилию и адрес, пожал мне, как взрослой, руку, и я, довольная собой и им, побежала в зал. Дома я доложила маме о подарке, и занятые взрослые меня ни о чем не расспрашивали.

Месяца через полтора я заметила, что с моими родителями что-то происходит. Оба очень нервничали и о чем-то тихонько говорили по секрету от меня. Иногда до меня доносились слова «Яша» и «Париж». Яша, Яков – был папин младший брат, пропавший без вести во время войны. Попытки разыскать его или узнать что-то о его судьбе оказались безуспешны. С двоюродным братом отца, жившим в Париже, они переписывались вплоть до начала времен «космополитизма», когда такая переписка сделалась смертельно опасной. Однажды, придя из школы, я заметила, что мама – совершенный клубок нервов. Минут через пятнадцать пришел папа, и они ушли в нашу шестиметровую кухню, плотно закрыв дверь. Вскоре мама вышла и сказала, что меня зовет папа. Я вошла в кухню, мама за мной. Меня посадили на табуретку, мама стояла у холодильника.

«Светочка, – начал папа, – ты кому-нибудь давала наш адрес? Какому-нибудь иностранцу?» Я сказала, что назвала наш адрес норвежскому учителю. Папа стал объяснять, что не нужно давать наш адрес малознакомым, а тем более иностранцам. Воспитанная в строгом уважении к взрослым, я возразила: «Как же я могла не дать, если он – учитель?!» Вразумительного ответа на этот детский довод у моих родителей не было, и они мямлили что-то неотчетливое. «А что случилось?» – в недоумении спросила я. И тут оказалось, что милый норвежец решил меня отблагодарить и послал мне посылку. Моего отца пригласили объясниться в местный КГБ по поводу «связей» его восьмилетний дочери с капиталистической заграницей.

Я пришла в полный восторг. В свои восемь лет я не получала никакой почты, а тут целая посылка из Норвегии! «А что он мне послал, где посылка?» – я сгорала от любопытства. Родители переглянулись: «Он послал жвачку и цветные карандаши», – честно ответил папа. Про жвачку я ничего не знала, и эта часть посылки была мне совершенно неинтересна. Но цветные карандаши!!! Это был «дефицит», богатство, о котором мечтали все мурманские дети. «Где они?» – чувствуя, что мои глаза горят от счастья и ожидания, спросила я. Родители опять переглянулись. Посылку оставил себе КГБ. «Но как же? – ничего не понимала я. – Это же мои карандаши! Они, наверное, просто забыли их отдать. Папа, давай пойдем завтра в КГБ и заберем! Или я сама сбегаю до школы». Я училась во вторую смену, а здание КГБ находилось недалеко. Я сейчас не помню, какими резонами и обещаниями родители умерили мой пыл и разочарование.

Наверное, какой-то сотрудник КГБ подарил эти карандаши своей дочке или сыну. Мне не жалко, я всегда была готова делиться. Но такого ошеломившего меня мелкого воровства «взрослых дядей» я не забыла. Я иногда рассказываю эту историю своим студентам и говорю, что мои разногласия с советской властью начались в восемь лет, когда КГБ украл мои цветные карандаши.

Но только взрослой я полностью осознала маразм той ситуации.

22 июня 1941 года в 4:30 утра мои родители проснулись в городе Гродно, самом близком от польской границы. Спать было невозможно из-за грохота в беспорядке отступавших войск. Оставив маму с братом на улице, папа побежал в военкомат и был немедленно мобилизован в армию. Ему было двадцать два года. Он начал войну младшим лейтенантом, служил в военной разведке, участвуя в бессчетных вылазках в тыл врага для сбора сведений и поимки «языка», ночуя на деревьях, проводя дни и ночи в снегу. Он был ранен в глаз крошечным осколком снаряда. Врачи решили глаз не оперировать, сказав, что полная потеря зрения в нем была необратимой. Проведя несколько недель в госпитале, папа вернулся на фронт. Он окончил войну майором и командиром дивизии. У него было пять боевых орденов и двенадцать медалей. В 1945 году в двадцать шесть лет он вернулся с войны с неизлечимым туберкулезом, ставшим причиной его ранней смерти. После четырех лет войны он увидел, наконец, своего сына, месячным младенцем оставленного на улице Гродно. И теперь, в неполные сорок лет, обожаемый студентами профессор, он нервничал, идя объясняться с какими-то дармоедами из-за норвежской жвачки и детских карандашей.

Владимов необычайно потеплел ко мне после этого рассказа. Но когда он спросил, за что отцу были присвоены ордена, я не помнила, и он, вздохнув, укоризненно покачал головой: «Вот – девочка! Сын бы не забыл!» И тогда я все-таки ему рассказала историю про один орден.