Германия в эпоху религиозного раскола. 1555–1648

Здесь следует иметь в виду два аспекта: с одной стороны, наблюдалось желание теоретически осмыслить саму войну как явление определенной длительности, состоявшее из отдельных региональных коллизий, с другой — связать тридцатилетний конфликт не только с общеевропейскими, но и с сугубо германскими процессами. В первом аспекте весьма продуктивным стало исследование Генри Зигфрида Штейнберга, утверждавшего, что Тридцатилетняя война как целостное явление стала жертвой огромной исторической мифологемы: прусским историкам было выгодно преподносить войну в свете борьбы прогрессивного территориально-государственного начала с силами регресса, католическо-имперским блоком, что привело к соединению воедино совершенно разных региональных конфликтов. По мнению Г. 3. Штейнберга, война никогда не была целостным явлением, мы имеем дело лишь с отдельными конфликтными зонами, между которыми имела место слишком большая разница в мотивах и движущих силах. Кроме того, историк поставил под сомнение разрушительные последствия самой войны, он указывал и в данном случае на весьма заметные региональные отличия. Ответом на тезис Г. 3. Штейнберга стало появление цикла работ Конрада Репгена, в которых историк, прежде всего на основе скрупулезного анализа множества источников, обстоятельно доказывал историческую обоснованность и самого термина «Тридцатилетняя война» и значение ее как относительно цельного феномена. Полемика К. Репгена со Г. 3. Штейнбергом содействовала росту интереса к самой войне как «пространственно-территориальному» явлению. С другой стороны, рождение концепции конфессионализации и ревизионистское направление, восторжествовавшее в среде немецких историков с 70-х гг., в центре внимания которого оказались возможности базовых институтов Империи, содействовали все большему разделению собственно немецкой ипостаси войны и ее европейской стороны. Эрнст Вальтер Цееден видел в войне главным образом продукт внутринемецких противоречий, обусловленных социальной адаптацией новых конфессий, ставших непреодолимыми в начале XVII в. Но смешавшись с крупнейшими европейскими конфликтами, война превратилась в общеевропейскую. «Эта война, — говорит Э. В. Цееден, — начавшись локальным спором между сословиями и государем, постепенно расширяла круг своих участников и, в конце концов, завершилась общеевропейской бойней, к которой оказались причастны, кроме Англии и Турции, практически все державы… Когда вследствие северонемецкой борьбы шведы пересекли Балтийское море, а потом вмешалась и Франция, разразилась война народов, в которой имперские чины, даже если бы они были единодушны в желании обрести мир, оказались не в состоянии этого сделать. Вместо мира иноземные державы вели войну на территории Империи столь долго, сколь им этого хотелось — вплоть до того момента, когда за счет императора и Империи не стал возможен в условиях полного истощения мир, ознаменовавший для Германии и Европы новый период их политической Истории» [Zeeden, ZG. S. 161]. Хайнц Шиллинг более последовательно и развернуто рисует Тридцати летнюю войну следствием процессов конфессионализации на самом широком уровне социально-культурных и ментальных обобщений. Однако вслед за Э. В. Цееденом он также выделяет две линии конфликта: собственно немецкую и европейскую, причем, по его мнению, развитие войны было обусловлено сплетением внутри-немецких проблем и европейской политики. «Боеготовность религиозных лагерей в Германии была тем опасней, что в остальной Европе росла напряженность… Для современников было ясно, что противостояние в Империи имело европейское значение… Формирование конфессиональных блоков в Германии и Европе также следовало в русле борьбы за определение Европы как сообщества ведущих держав после крушения испанской гегемонии. На вершинах конфессиональной политики во второй половине века обнаруживались перемены в сторону секулярной внешней политики, руководимой чисто государственными интересами. Религиозная война в центральной Европе несла в себе зародыш государственных войн Нового времени… То, что линии интересов и конфликтов в отдельных европейских зонах образовывали настоящую сеть дипломатической и военной активности, покрывавшую собой весь континент, было также результатом конфессионализации — существенное доказательство модернизирующей силы этого феномена» [Schilling, AK. S. 404–406].