Германтов и унижение Палладио

Веронезе (колюче глянув в глаза). И что же, красноречивый друг мой, поделываете вы в нашем, моём и Андреа, времени?

Германтов. Ваше время – стало моим, я его обновляю и омолаживаю, обогащаю его частицами своего времени.

Веронезе (поморщившись от германтовской болтливости). Вы снова заблуждаетесь, мой самонадеянный друг, – у каждого времени своя тайна, которая неделима, которая своими частицами не разбрасывается, а чуждыми частицами не обогащается.

Германтов, избавившись от минутного смятения, уже был доволен, что будто бы играя в интеллектуальные поддавки, вынудил Веронезе развязать язык.

Веронезе. Мой путь с его блаженствами и муками пройден давно, мне надоело упиваться славой, но неужели упования стольких, творивших после меня, век за веком вели в тупик безверия и скуки?

Вот и резкая оценка, спасибо.

Палладио, обхватив руками голову, покачивался.

Веронезе (негодующе мотнув головой). И где Бог сейчас, где?

Германтов. Бог умер.

Веронезе. Когда?!

Германтов. Более чем век назад.

Веронезе. Откуда вы знаете?

Германтов. О смерти Бога объявил Ницше…

Веронезе. Кто-кто объявил? (Сокрушённо отмахнувшись, погас). – Я привык к тому, что художество рождается лишь у подножия креста; художество для меня наперекор напастям всем, – дерзостное страстотерпие, вот и не верю я, что умер Бог, и не поверю, какие б стрелы-аргументы в меня не полетели, – избавьте меня от новых объяснений, я устал.

Палладио, хоть и продолжая покачиваться, казалось, окончательно окаменел, а Веронезе смахнул слезу.

Германтов был доволен, что сумел смутить Палладио, а Веронезе вызвать на откровенность, он вообще был доволен собой и застольным микро-спектаклем с участием великих соавторов, который удалось ему сымпровизировать и срежиссировать. Почувствовав своё окончательное превосходство над ними, – они, великие, и не подозревали, например, что в их прославленной вилле, под гармонично спропорционированными каменными мускулами и гедонистской цветной кожей-оболочкой её, сотворёнными почти пятьсот лет назад, буйствует деконструктивизм, да, не подозревали, что принципиально-строгий Палладио + раскованный ублажитель зрения Веронезе = деконструктивизму! – решил, однако, больше их не пугать прогрессом, сказал настолько спокойно, насколько мог – Вам ли признавать себя побеждёнными ходом лет? Да и не всё так плохо! От Петербурга вы в восторге, – меня, петербуржца, ваши бурные эмоциональные реакции на образы Петербурга не могут не радовать, но если, непревзойдённый Андреа, речь всё-таки касается унижения, не того, испытанного вами после росписи непревзойдённым Паоло виллы Барбаро, а унижения, так сказать, посмертного, не худо было б трезво глянуть правде в глаза, наметив последовательно нас снижавшие и к правде этой подводившие шаги.

Предложив успокоиться и избежать скоропалительных выводов, Германтов вернул беседу в героику относительно размеренных ритмов петербургского классицизма, показал великим кое-что из Кваренги и Камерона.

Палладио (важно). Да, они знакомы с тем, что я сделал, но…

Германтов. Что – но?

Вывел на экран фасады Ассигнационного банка, затем, – Павловский дворец, колоннаду Аполлона: разве обожатели и подражатели ваши так уж нехороши?

Палладио. Неплохи.

Германтов. Но?

Палладио. Но они какие-то очерствевшие, даже омертвевшие… – мои церкви, дворцы, виллы, – гордость вспыхнула в глазах, – до сих пор живы, я даже надеюсь, что – вообще бессмертны, а здесь – протянул тяжёлую руку к экрану, – ордер грамотно нарисован, пропорции выдержаны, но этим слепкам с античных форм не хватает живой упругости, вся пластика – суха.

Германтов. Ну так как, и до показа всяких экстравагантных вывертов начинаете испытывать унижение? Ну что ж, спустимся ещё по условному пандусу ниже…

Палладио (с надеждой). Разве модерн не был рождён упадком?

Германтов. Из правила всегда найдётся исключенье…

Палладио (флегматично, но при этом с мрачным высокомерием). Меня, по-вашему, унизило само течение времени, не победило, но – унизило, пусть так… но почему же – именно меня?

Германтов. Вы были выше всех и всех крупнее, после предтеч античных вы стали первым зодчим.

Палладио. Допустим, клюнул я на удочку лести, однако что ж с того, что выше и крупнее?

Германтов. Величие и вознесение на вершину, – как, проглотили лесть? – чреваты унижением, смиритесь.

Палладио. Да, зодчего, когда он завершил своё земное дело и божеского покровительства лишился, легко унизить, но были же после меня подъёмы, вы только что их показали нам, и я себя опять почувствовал взлетевшим.

Германтов (грустно). Подъёмы эти, даже пики, случались только на наклонной плоскости, на спуске.

Палладио. С чего же началось снижение?

Германтов. Вернулись на круги? Снижение началось, как водится, с вершины, когда победно вы на вершину зодчества взошли, а кисть чаровника-Паоло вдруг отменила стены с потолками.