Гермоген

   — Ты верно сказал, князь Иван, хоть и молод ещё указывать старшим. Ныне словно бы не радостная Троица, а Великий пост на дворе, — заметил дьяк Сунбулов[57]. Был он известным коварником, люто ненавидел Шуйского и в скорое время станет одним из главарей мятежа. Высокий, сутулый, лицом походил на татарина.

Князь Роман Гагарин бросил на него взгляд, исполненный снисходительного презрения (Сунбулова он считал выскочкой), сказал:

   — Беда ныне настигла всех. Об этом и станем говорить. Только ещё собралась Русь при «Димитрии» выбраться из тьмы кромешной на светлый путь, только ещё иноземный капитал начал оказывать нашей державе своё дружество, как новый царь всё отменил. И застит нам ныне свет. Станем ли терпеть? Или мы уже не бояре на своей земле? Или удел Руси — убогие деревянные застройки, жалкая утварь, немощёные улицы да губительные пожары?

Голоса разом стихли. Этим людям нужен был новый мятеж, потому что при таком скупом царе они не ожидали для себя никаких выгод. А заморские негоцианты хоть и не свой брат, да посулы им, боярам, сулили всякие. И почему бы им, боярам, не стать компаньонами кестнерам и фишерам? А ежели ссуда нужна, то в Русском государстве казна была богатой. А царь Василий всё скупится. Ни себе, ни людям.

Так думали многие бояре. И, собравшись вместе, они подбадривали друг друга, хотя и трусили в душе.

И вдруг громко и резко заговорил до того хмуро молчавший боярин Михайла Салтыков:

   — И кому вы, честные бояре, думаете служить и прямить? Берёте вы на себя дело, не рассудя московского обычая. Или русский человек станет жить без царя? Он скажет: «Не знаю никаких бояр, а знаю, своё крестное целование».

   — Михайла Глебович, или мы забыли крестное целование Димитрию!!! — воскликнул с наигранной пылкостью Хворостинин.

   — Э-э-э! — отмахнулся Салтыков. — Станет ли народ присягать тушинскому царику?.. Опять смута выйдет.

   — А сам-то ты что думаешь?

   — А по мне так надо положиться на королевскую милость... Станем бить ему челом, дабы дал нам на царство сына своего Владислава...

   — Ты, боярин, один думал или с кем ещё? Под Москвой «Димитрий», а в Москву станем просить Владислава? Сигизмунд сочтёт это за великую обиду...

   — Ежели Сигизмунд не мешкая пойдёт к Москве, тушинский царик не станет спорить. Ему довольно будет и Северской земли... — настаивал Салтыков.

   — Не будет на то нашего боярского согласия, — угрюмо возразил Крюк-Колычев. — Слава Богу, мы ещё сами хозяева в своей державе. И на поклон к ляхам русские люди во веки веков не ходили... Или наши князья Голицыны не знатного рода? — продолжал он, помолчав. — В их жилах течёт и кровь древних Рюриковичей, и литовского Гедимина...

Бояре молчали. Одни соглашались с Колычевым, другие поглядывали на Мстиславского. Многие знали и догадывались о его радении польскому королю. Но таинственно молчит осторожный Мстиславский, подобно древнему восточному божеству. В ответ на горячую речь Колычева он развёл руками и сказал, что на его пиру надобно забыть о делах государственных, и предложил гостям отведать нового рейнского вина.

26

Люди в те дни жили в тревоге, предчувствуя, что не сегодня-завтра в Москве учинится замятня и сполох.

И вот началось. Ночью кто-то написал мелом на воротах у богатых иноземцев, у бояр и дворян, что царь Василий предаёт их дома на расхищение за измену. Многие поверили угрозе, всполошились. Тем временем крамольники начали разорять дома якобы именем царя. К счастью, царя успели скоро предупредить. Шуйский послал дружины стрельцов, порядок был наведён, злодеи арестованы. Но души людей оставались в смятении, и многие винили не злодеев, но царя, при котором злодеи взяли силу.

А крамольники не унялись. Не удался разбой — пустили слухи. И надо было только удивляться изворотливо злобной фантазии, рождающей слухи самые нелепые. И однако же им верили. Так, говорили, что царь призвал на Москву поляков, дабы грабили дома и поместья; что царь продал душу дьяволу. Люди, мол, бедствуют, а он занимается блудом и пьянством. Оттого-де и казну спрятал, служилым и чиновным людям не платит жалованья и т.д.

И недаром же говорят: «У лжи тяжёлые удары. Всегда остаётся рубец, даже если рана затягивается». Уже мало кто поднимал свой голос в защиту царя. Даже люди добрые и совестливые и те помалкивали. Такую силу взяли всякие горлопаны...

В эти смутные дни Гермоген решил созвать Священный собор с приглашением выборных лиц от всех сословий. Думал, что эти люди, услышав на соборе слово правды, станут добрыми вестниками в народе и ложь онемеет. И хоть душа его предчувствовала, что он, как и многие лица священного сана, будет подвергнут на этом соборе великим искушениям, решил не поддаваться сомнениям.

В истории Русской Церкви это было действительно одно из самых драматических собраний со времени святого Иосифа Волоцкого. После этого собора страсти не успокоились, а ещё более разожглись. Пламя словесной брани из Кремля переметнулось на площадь. Но об этом позже.