Гермоген

Настин двухэтажный домик издали веселил глаз резными, искусно сделанными наличниками, черепицей высокой крыши, свежей зеленью только что распустившихся лип. Настя, едва колымага подъехала к воротам, выбежала на крыльцо, кинулась к отцу, заливаясь слезами радости, повела в хату, напоила медовой сытой. На случай была истоплена баня. А когда распаренный, довольный Гермоген появился в горнице вместе с услужающим ему монашком, стол уже был накрыт. Пришёл со службы важный, раскормленный зять. Гермоген не сразу узнал его. Плечи — косая сажень. В чертах отчётливо проступала врождённая угрюмоватость и прижимистость. Небольшие глаза глубоко прятались под густыми бровями. Настя рядом с ним смотрелась девочкой. Полные, неопределённого очертания губы, доверчивое выражение больших глаз.

— Сказывай, батюшка, как там на Москве, что деется?

Видно, что гордится родителем, поглядывает и на мужа: что он? Доволен ли её родителем? Смотрит на мужа преданно.

   — На Москве, доча, ныне деются недобрые дела. Через Москворецкие ворота в неё вступил бывший монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, именующий себя князем Углицким. Умышляет сесть на трон царей московских. Но многие заметили, что и сам он с опаской смотрит на своё дерзновение. Едва он вступил на площадь, как поднялась сильная буря. Людям песком засыпало глаза, а ветер был таким сильным, что вырывал из рук поляков древко знамён, сбивал с ног музыкантов. Многие смутились, увидев в этом дурное предзнаменование. И сам «углицкий князь» несколько раз перекрестился, приговаривая: «Помилуй нас, Бог!» И стража его вся из воинов иноземных. Своим не доверяет.

   — Мало ли что людям почудится. Опосля по-иному станут мовить, — угрюмо заметил зять. Звали его Никанором. Он был недавно только назначен губным старостой. Оттого и старался напустить на себя как можно больше важности. — В нашем посаде все будут присягать новому царю, — продолжал он. — Мы получили грамоту, в коей извещается, что Бог поручил новому царю Московское государство. В той грамоте сказано тако ж, что и патриарх Иов, духовенство и всяких чинов люди узнали в нём природного государя и били ему челом о своих винах...

   — Мне доподлинно известно, что патриарх Иов рассылал грамоты, обличавшие вора и расстригу Григория Отрепьева, а князь Шуйский выступил перед народом на площади, свидетельствуя, что царевич Димитрий похоронен им в Угличе... — возразил Гермоген, думая о том, как в лихие времена нежданно и незнаемо меняются люди. Каким смирным и богобоязненным был его зять ещё не в столь далёкие годы, а ныне он спорит с самим владыкой. И причина тут не в том, что он ныне губной староста (и сам-то чин невелик). Видно, по всей России есть силы, стоящие за самозванцем, они повсюду раскинули свои сети, куда легко попадают доверчивые люди.

   — Князь Шуйский — лукавец, — возразил Никанор. — Всем ведомо, что похоронил он поповского сына.

Гермоген весело рассмеялся, дивясь той простодушно-наивной уверенности, с какой его зять повторил слова, пущенные хитрыми людьми.

   — Али не ведомо тебе, владыка, — не без обиды заметил губной староста, — что именитый князь Богдан Бельский выехал из Кремля на Красную площадь, окружённый боярами и князьями, и с Лобного места громко свидетельствовал, что новый царь — истинный Димитрий, и в том он, Богдан Бельский, нянька юного царевича, приносит клятву... И князь принародно поцеловал крест.

   — Князь Богдан знавал царевича в пелёнках. Время своё провёл он в ссылке вдали от царевича. Как мог узнать он дитя в муже, закалённом ратными делами? Князя Богдана можно понять. Он устал от постоянных гонений на него Годунова. Теперь, когда его вызвали из ссылки, он получит новый чин и новые поместья в обмен на ложное показание. И кто знает, может быть, князю Бельскому чудится, что он поступает по правде, поддерживая нового царя, изгубившего род врага и супостата — Бориса Годунова!

Никанор опустил глаза. Он не хотел принимать такого толкования. У него на руках был приказ приводить жителей к присяге новому царю и присяжная запись, была грамота самого царя. Он благоразумно перевёл разговор. Слухи-де идут, будто новый царь дарит им милости. Отныне будут платить налог не усольским сборщикам, а сами отвозить налог в Хлынов. Но не одни только служилые сословия поддержат нового царя, но и крестьяне, что попали в кабалу и стали холопами, а теперь их снова обращают в крестьян.

Гермоген молчал, печально думая о том, что самозванец укрепит себя на царстве посулами и милостями, а в державе воцарится неправда.

А зять назидательно завершил беседу словами:

   — Ныне нам всем стоять заодно на недругов государя...

Гермогену ничего не оставалось, как сделать вид, что не понял намёка.

Переночевав у дочери, Гермоген всё утро провёл в беседе с нею в её светёлке. Радостное майское солнце, благоухание дерев и трав, казалось, сулили людям одни радости. Только бы жить да жить... Но Настя была опечалена. Она понимала, как нелегко придётся её отцу с таким характером в этой жизни.