Гермоген

В тот день был созван освящённый собор. На возвышении в Грановитой палате два престола: для царя и для патриарха. Самозванец в торжественном царском облачении, в бармах и шапке Мономаха. Не один только Гермоген, но и прочие приглядывались к нему, замечали, что повадки у него царские. Но было в нём что-то лишнее. Вид его как бы говорил: «Ну, теперь видите, что я — природный царь?» Можно было также заметить, что он был будто бы обеспокоен, что раза два он тайно переведался взглядом с патриархом.

Но вот патриарх Игнатий объявил освящённый собор открытым и сказал, что слово имеет царь, что у него есть недруги, умышляющие против него поклёпы и злую смуту. Царь-де иконоборец и не чтит святыни...

Когда Игнатий кончил, Лжедимитрий резко обернулся налево, где сидели высшие духовные иерархи:

   — Кто-то думает, что царь православный может отступиться от веры своих прародителей?!

Затем он обратил взор к иконе Богоматери на стене палаты и произнёс с чувством скорбного гнева:

   — Пусть сотворит Господь Бог надо мною или над этой иконой какое-нибудь знамение, если я когда-нибудь помышлял отступиться от святой веры русской и принять другую...

Чувствуя, что слова его произвели впечатление, он повторил:

   — Да совершит Господь на глазах ваших знамение надо мною или иконою, если я мыслю что-нибудь иное...

Все молчали, но неожиданно подал голос архиепископ Коломенский Иоасаф:

   — Слышали мы, что скоро будет ваше царское венчание с царицей. Многие ныне смущены, и нам, особам священным, надлежит знать, когда ваша царица откажется от веры латинской и примет веру православную...

Самозванец оборотился к Игнатию:

   — В чём дело? Почему они вмешиваются...

Игнатий пожевал полными губами, словно бы что-то ответил царю. Все уже знали, что у него лисьи, уклончивые повадки. Но архиепископ Коломенский был твёрд в вопросах веры, хотя и добродушен с виду. И потому он сказал:

   — На Руси не бывало такого завода, чтобы царица была не одной веры с царём...

   — Ныне достаточно будет, ежели царица приобщится Святых Тайн, — сказал Игнатий, угодливо повернувшись к царю.

Самозванец хмуро молчал. Он не хотел идти на уступки и решил отбить у русских попов охоту вмешиваться не в свои дела. Начал всё же мягко:

   — Чем плоха чужая вера? Поляки такие же христиане, как и мы. А какие у них богатые обряды! Какая служба!..

Быстро спохватился. Не сказать бы лишнего. Но коломенскому архиепископу и того было довольно. Он возразил:

   — Вашему прародителю, Ивану III, митрополит Филипп сказал: «Кто похвалит веру чужую, тот своей поругался». Строго блюли на Руси свою веру. А когда папский посол приехал в Москву, дабы сговорить твоего родителя на соединение церквей, благоверный царь ответил ему: «Нам помимо своей веры истинной хотеть нечего».

   — И что тому дивиться? — возразил Лжедимитрий. — По старому обычаю так оно и было. Древние говорили: «Обычай — тиран». Но было в тех обычаях и много несовершённого, а всё несовершённое со временем утрачивает силу...

Самозванец любил поговорить, пересыпал свою речь примерами из истории, прибегал к нравоучительным выводам. Но тут он чувствовал, что надо скорее приговариваться к концу.

   — Время всё меняет. Ныне всякий человек может принять любое вероисповедание. Но он вправе сохранить и прежнюю веру, и прежние обычаи, переселившись в чужую страну...

Все опустили глаза, понимая, к чему клонит царь. И вдруг под сводами палаты раздался отчётливый и страстный, точно на проповеди, голос Гермогена:

   — Или не станет это искушением для прочих, ежели царица не примет православия?

Самозванец понимал, что должен дать достойный ответ, чтобы вызвать похвалу короля и папы, от которых зависело получение императорского титула, его заветной мечты. Он порылся в памяти и нашёл пример из русской истории.

   — Накануне крещения на Русь приехало много миссионеров. Или святой Владимир отверг право каждого говорить о преимуществах своей веры: иудейской, мусульманской, христианской? Известно, что он немало колебался. И тем подтвердил право выбирать любую веру.

И молчат бородатые мужи, опустили глаза иереи, нерешительно поглядывают на казанского митрополита.

И снова гремит под сводами его голос, аки труба:

   — Святой Владимир крестил Русь по всем правилам веры греческого закона. Миссионеры не указывали ему, как того хотелось бы нынешним миссионерам. И коли святой Владимир выбрал православие, другие веры никто не предлагал. И ныне у нас едина держава, един народ, едина вера.

Не только слова, но и сам тон Гермогена, суровый и нетерпимый, задели самозванца.

   — Казанский митрополит Гермоген, вы не в своей епархии, а в царской палате, где решаются державные дела! — не скрывая гнева, произнёс он.

К нему услужливо приблизился Басманов и получил приказание сразу же после собора вывести «крамольников» — митрополита Гермогена и архиепископа Иоасафа — и выслать из Москвы в отдалённые монастыри, не давая времени на отдых и обед.

5

Едва Гермоген успел выехать за пределы Москвы, как его колымагу нагнал всадник. Это был Пётр Басманов. Перегородив дорогу лошадям, он зычно произнёс: