Герой

Утром, чтобы встать с кровати, он сначала бодяжил героин. Когда-то он кипятил его в ложке, над пламенем зажигалки. Но, добрые люди сказали, что так много порошка теряешь, и теперь он просто встряхивал всё с водой, в пенициллиновом пузырьке.

Ширялся.

Потом, педантично заметал следы. Всё прятал. Шприц сразу в карман куртки, что бы потом, выйдя на улицу, выкинуть. Пузырёк в стол, подальше, за тетради. Если брызги крови на постели, была всегда под рукой перекись водорода. В кармане, всегда атропин, если что, закапать, чтобы не бросались в глаза, узкие зрачки.

Иногда он удивлялся сам себе. Осторожность осторожностью, но год! Даже Машка, которая всё уже знала, пыталась вытащить его своими силами, не прибегала к помощи матери Додика.

И вот, отучившись день в институте, ужаленный шестьдесят минут назад, прикупивший дозу на завтра, сейчас он вновь сидел на кухне и как ни в чём не бывало, разговаривал с матерью. Разговор об отце всплыл, как-то сам собой.

Давид помнил жуткую картину своего детства, которая не покидала его наяву, и очень часто приходила во сне, но он научился жить с ней, как с неотъемлемой частью существования. Не обращал внимания, как человек не обращает внимания на то, что дышит.

Те слова, которые он услышал от отца и не понял, в силу детского интеллекта, сейчас его коробили. Он ненавидел папашу, за то, что тот совершил, и в то же время, испытывал какое-то неясное чувство стыда за мать.

И тут, чтобы избавиться от неприятных воспоминаний сложился удачный момент.

Мама размечталась, о том, как Давид женится на Машке, и они родят ей внука. Каким тот будет большим и смышлёным. И какой она станет прекрасной бабушкой.

— А что с ним делать-то, с ребёнком? — прервал её на полуслове Давид.

Мать от удивления раскрыла глаза:

— Как что, сынок — воспитывать.

— Хм, воспитывать, а это как, — Давид не стеснялся раздражения своём голосе.

— Ну, как, сынок, как я тебя воспитывала, — растерялась мама.

— Положим, как ты меня воспитывала, будет воспитывать Машка, а я то, что буду делать?

— То же самое, — пожимала плечами мать.

— Зачем?

Мать ничего не нашлась ответить. После долгой паузы, Давид попросил:

— Расскажи мне об отце, — он взял её руку в свои ладони и почувствовал, как та вздрогнула.

Мать умоляюще посмотрела на сына:

— Зачем тебе?

И тут началось индийское кино.

— Как это зачем, я хочу знать о своём отце, имею я на это право или нет?!

Мать долго смотрела на него. Он видел её жалобный взгляд, дрожание подбородка, и молчаливую слезу, катившуюся по левой щеке.

— Ты стал злым, сынок, что с тобой? — спросила она, вытирая с лица солёную горечь давней обиды.

— Со мной, ничего, — медленно, жёстко говорил он, — просто, — он делал длинные паузы между словами, чеканя каждую букву, — я хочу знать о моём отце.

Мать смотрела то ли жалобно, то ли гневно.

— Сынок, ты же всё знаешь, ты же всё видел собственными глазами, разве ты не помнишь? Зачем ты делаешь мне больно?

— Зачем я делаю тебе больно?! — почти заорал Давид. — А ты не делала мне больно, когда говорила мне, какой он хороший, замечательный, наш, папочка!? А потом он устроил этот кошмар, после которого я год заикался и мочился в постель. Зачем ты обманывала меня?! Зачем ты растила меня без отца. За меня некому было заступиться в детстве. Со мной никто не выходил на рыбалку, о которой я бы с гордостью рассказывал потом в классе. Я ни с кем не чинил его машину. Меня никто не учил водить. А всё по тому! — орал Давид, — что у меня, благодаря тебе, не было отца.

— А, я, сынок, а как же я, — рыдала мать.

— А ты… — а тебя, он тогда назвал шлюхой, и спросил, понравился ли тебе короткий член!

Мать вскочила из-за стола и, закрыв ладонями лицо, кинулась в спальню.

Давид остался сидеть на кухне. Он держал ложку в сжатом кулаке, пальцы его побелели, глаза его пересохли, а душа его была раздавлена собственной яростью.

Ему было стыдно, больно, но в то же время ему было хорошо. Хорошо, от того, что слова, которые он всю жизнь носил в себе, которые просились на волю, терзая его воспалённое сердце, наконец, были отпущены.

Словно взрыв много мегатонной бомбы рванули они в воздухе, произведя невосстановимые разрушения. Но ему чувствовалось, что так теперь гораздо легче, что если сейчас, что-то построится, то это что-то будет гораздо прочнее и красивее прежнего.

Сейчас, на эти минуты, он даже забыл о том, что он наркоман, забыл о том, что завтра нужно будет идти за новой дозой, о том, что снова будет брать у матери деньги, в которых она никогда не отказывала любимому чаду. Сейчас он был сыном, мужчиной, человеком, пусть грязным, но зато честным.

Он сидел и слушал рыдания матери.

Через пару минут, когда волна шока схлынула, он подошёл к кровати, на которой лежала Наталья Валерьевна, обнял её за плечи, поцеловал всхлипывающую в волосы и сказал:

— Прости, мама, но, когда-нибудь, я должен был это сделать.

Она повернула своё заплаканное лицо к сыну, протянула к нему руки, обняла, уложила с собой рядом, поцеловала в лоб.