Герои, творцы и хранители японской старины

Вспомним, что в эпоху становления государственности периферия территории, подвластной японским правителям, представлялась областью, населенной чудовищами и зверями. Подобные характеристики периферийного пространства перестали быть актуальными во времена "Манъёсю" - они уступают место сетованиям на удаленность от центра государства - самого правителя, его двора, столицы - и пространство прочно ассоциируется с печалью.

Покорность, с которой Якамоти воспринял повеление государя, не должна вызывать у читателя удивления. Устойчивое представление о поэте-вольнодумце, чьим идеалом является неограниченная свобода, сформировалось в европейской традиции лишь в эпоху романтизма. Для поэтов "Манъёсю" этот идеал был не просто чужд - его вообще не существовало. Самоуничижительные строки Хитомаро были абсолютно искренни и естественны:

Мирно правящий страной

Наш великий государь,

Ты, что озаряешь высь,

Солнца лучезарный сын!

Режут свежую траву

Здесь, в Каридзи, на полях,

И, коней построив в ряд,

На охоту едешь ты.

А олени, чтя тебя,

Пред тобой простерлись ниц,

Даже птицы удзура

Ползают у ног твоих,

Словно те олени, мы,

Чтя тебя, простерлись ниц.

Словно птицы удзура,

Ползаем у ног твоих.

No 239, пер. А. Е. Глускиной

Климат провинции Эттю считался суровым. Не привыкший к снежной и холодной зиме, Якамоти занемог, и печальные мысли овладели им.

Последующие стихи Якамоти представляют собой некое подобие лирического дневника, во времена Хитомаро еще невозможного. По нему мы можем довольно подробно судить о том, как менялись настроения поэта - за два с небольшим месяца он написал тридцать два стихотворения. А возможно, и больше антология есть антология, даже если ее большую часть и составил сам Якамоти (и сделал он это, вероятно, по просьбе Татибана Мороэ как раз во время службы своей в Эттю). В начале болезни поэт слагает стихи, где преобладают горечь и отчаяние:

О, ужели даже я,

Грозный, словно шторм морской,

Я, отважный, стойкий муж,

Обречен теперь лежать,

Распластавшимся,

Без сил

И лишь молча горевать?

No 3962, пер. А. Е. Глускиной

Вспоминая близких ему людей, Якамоти не забывает и о традиционных увеселениях аристократов на природе, без чего жизнь кажется ему пустой и ненужной:

Весенние цветы в расцвете ныне,

И, видно, слышен всюду аромат.

О, если б силы мне,

Чтоб мог я их сорвать

И мог бы украшать себя цветами.

No 3965, пер. А. Е. Глускиной

Но вот 20-го дня 3-й луны, т. е. ровно через месяц после того, как он слег в постель, Якамоти уже мечтает о своей возлюбленной:

По дороге я пойду

К морю Оми

И домой

Поплыву к тебе скорей.

No 3978, пер. А. Е. Глускиной

А еще через день слагается ода горе Футагами и воспевается прогулка по озеру Фусэ:

Мы не разойдемся, нет,

Будем вместе много раз

Приходить опять сюда,

Будем вместе много раз

Веселиться всей душой,

Точно так же, как теперь,

Сердцу милые друзья!

No3991, пер А Е Глускиной

Якамоти окончательно выздоровел - его болезнь оказалась не слишком тяжелой.

В одном из последних стихотворений этого цикла мы, пожалуй, впервые в японской поэзии встречаем определение предназначения литератора. В оде, воспевающей гору Татияма, Якамоти пишет:

И чтоб шел о ней рассказ

Много, много тысяч лет,

Людям я о ней скажу,

Что не видели ее,

Так,

Чтоб, только звук один,

Только имя услыхав,

Восторгались бы они

Ее дивной красотой.

No 4000, пер А Е Глускиной

Велико значение этого события в духовной биографии японского народа впервые творчество обращено не на внешний мир, а само на себя. Только та область мыслительной деятельности, которая способна определить свое содержание и предназначение, имеет возможность дальнейшего развития через осознанное конструирование канона и собственного языка описания. Поэтика поэзии стала в ближайшем историческом будущем одной из основных тем, над которыми серьезно задумывались средневековые японские поэты.

Так поэзия надолго определяет свое место в жизни. Ее задача понимается прежде всего как передача эстетической информации во времени и пространстве. Поэзия постепенно десакрализуется. Но до законов современной литературы еще лежит долгий путь: в японской средневековой поэзии начисто отсутствует авторский вымысел, осознаваемый как таковой.

Мысль о миссии поэта как передатчика эстетической ценности не случайна и для Якамоти. По меньшей мере еще два раза мы встречаемся в его стихах с ее парафразом (No 4040, 4207).

В данном случае мы говорим только о тенденции. Сам же Якамоти еще не порывает окончательно с поэзией заклинательной. В этом нас убеждает песня, написанная им по случаю засухи. Кончается она так:

О, средь распростертых гор

Из лощины вдалеке

Показавшаяся нам

Туча белая, спеши.

Поднимись, покинь дворец

Властелина вод морских,

Затяни небесный свод,

Ниспошли на землю дождь!

No 4122, пер А. Е. Глускиной

В поэзии современной подобное "запанибратское" обращение к природе не более чем литературный прием, но во времена Якамоти еще не была утрачена вера в магическую действенность Слова.