Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг.

Нет сомнения, что вопрос участия женщин в войне может быть решен только исключительно отрицательно, но есть удивительные исключения… И великая война на русском фронте, и гражданская не раз доказывали это, но нужен был женственный, в самом худшем смысле этого слова, нравственный и физический облик Керенского, похожего физически на старую слабую бабу, экспансивного, нерешительного, раздражающегося пугливого и трусливого, как истеричка, чтобы ввести подвиг отдельных исключительных женщин, как устои не то военной России, не то «великой» русской революции. Впрочем, 26 октября он в них разочаровался и бросил их на поругание красным солдатам и бежал к казакам, которых за месяц перед этим тоже хотел предать.

Везде, где ни тронешь, видна грязная рука этого слюнявого эпилептика.

Большевизм нам дал женщину-разбойника, удивительную, так называемую, Марусю Никифорову. Она была легендарна по своей жестокости и влиянию на свою шайку. Каким-то образом ей удалось собрать вокруг себя озверевших людей, и с ними она выкидывала удивительные вещи. Я был в одной донской станице (в Кагальницкой) вскоре после ее разгрома Марусей. Она выжгла ее и сожгла обе церкви. Одну, деревянную, она сожгла дотла; другую, каменную, она не могла сжечь. Тогда она приказала набить церковь соломой, полила ее керосином и выжгла всю внутренность ее, так что купол обвалился и осталась изувеченная колокольня и обгоревшие стены. Я видел эту ужасную церковь. Во время пожара, как рассказывали мне старики, Маруся безумствовала. Все казаки перед наступлением большевиков покинули станицу (это было во время весеннего донского восстания 1918 года), остались лишь женщины, дети и старики. Священника одной церкви она расстреляла, а когда горела каменная церковь, эта фурия, некрасивая, толстая, ходила с папиросой в зубах и нагайкой разгоняла толпу женщин, сбежавшихся тушить пожар храма.

– Что перепугались, девки, что ваш публичный дом горит, – приговаривала она. Я не смею, конечно, повторять те выражения, которыми она пользовалась.

Кончилась ее карьера тем, что комиссары нашли, что она уже больше не нужна для «углубления» революции; она стала уже слишком самостоятельной и, разрушая христианские церкви, не прочь была пограбить и евреев. Ей пришлось бежать. Она мирно скрывалась в Севастополе со свом любовником, где ее открыли, судили и повесили уже в 1919 году.

* * *

В той же роще находился и ген. Алексеев со своим штабом. Ген. Корнилов, по природе своей человек железной воли и решимости, не мог терпеть и намека на двоевластие, и ген. Алексееву на походе было отведено почетное место советника. В будущем ему предназначалась роль руководителя политического, так как Корнилов не считал себя в силах воевать и управлять. Между обоими штабами было известное недоброжелательство, так как Алексеев немедленно уступил власть Корнилову, видя его популярность вождя в войсках, а в штабе ген. Корнилова все как-то побаивались старика, как его называли, что слишком часто подчеркивал ген. Романовский, кстати, никогда не пользовавшийся симпатиями в армии.

Эта недоброжелательность иногда остро чувствовалась и производила тяжелое впечатление. Но штабы всегда останутся штабами.

Ген. Алексеев, не вмешиваясь в распоряжения Корнилова, не мог все-таки усидеть в Елисаветинской станице и ежедневно ездил в рощу при ферме, где я его застал.

Мы стояли на высоком берегу Кубани на опушке леса и следили за нашими частями, уже местами ведшими бой на самых окраинах города. Большевистская растерянная артиллерия не жалела снарядов, но стрельба была отвратительная. Снаряды или рвались высоко в воздухе, или били по воде, где испуганно шуршали, после каждой шрапнели, камыши.

30 марта, у той же фермы, выяснилось, что победа, если и дастся нам, то со слишком большим трудом. Запасов снарядов у нас почти не оставалось и артиллерийский офицер с отчаянием показывал мне на неполный ящик, все достояние его батареи. Стреляла наша артиллерия великолепно, о чем свидетельствуют потери большевиков. Наша пехота, утомленная беспрерывными боями, делала чудеса, но не имела резервов, а к большевикам подходили все новые и новые части.

После неуспешного действия нашей конницы большевистскому командиру Сорокину, фельдшеру с безусловно военными дарованиями, удалось подвести большие подкрепления. Кроме того, вновь набранные наши кубанские части были совершенно неустойчивые. Если судить по потерям, нельзя не увидеть, что наша армия дралась удивительно, особенно принимая во внимание крайний недостаток в снарядах. Сами большевики признали, что во время осады Екатеринодара они потеряли до 14 000 человек. Наши атакующие части потеряли около 1200–1500 человек. Но упорство Сорокина спасло тогда красный Екатеринодар, да, может быть, и нашу армию. Ген. Деникин был против последних штурмов. Наша армия была слишком ослаблена потерями и могла, даже в случае победы, быть окруженной и уничтоженной в Екатеринодаре. Но об этом я судить не берусь.

К вечеру 30-го выяснилось, что победа отдаляется от нас, однако к утру 31 марта был решен последний штурм.