Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг.

Я как-то прочел о том, что какое-то племя в Африке по религиозным убеждениям решило покончить с собой и достигло этого. Вот такое-то поветрие самоубийства, растления, самоуничтожения охватило тогда обезумевшую «революционную» Россию, и это самоуничтожение продолжается и до сих пор под холодным спокойным рассудительным наблюдением кучки, чаще всего чуждых русскому племени, людей.

Более трех лет смерть носится над Россией, точно ожесточаясь оттого, что она не может никак с ней покончить. Это уничтожение России уже потеряло характер мести. Холодными организаторами гибели России оно введено в систему, и, как это ни странно, этого не хотят понять на западе.

Россию отдали крови и смерти и махнули на нее рукой. В то время, как одни убивают методично, другие, их худшие пособники, рассчитывают с карандашом в руках, какую прибыль может принести все это море русской крови, страшная смертность, гибель детских поколений, развал русской культуры, и их не могут коснуться наши страдания.

В лучшем случае они, эти лицемерные островитяне, полагающие, что море служит им преградой для революций, пожимают плечами и утверждают, что мы «преувеличиваем».

Каждый золотой фунт, перебегающий по морским водам, – это сотни жертв. Мы это видели, это знаем, и мы никогда этого не забудем.

Какая-то справедливость должна быть, и, когда настанет ее час, страшен будет голос русской крови и в ней погибнут все те, кто спекулировал на ней.

А пока она льется, льется, изредка ручейком, часто реками, а иногда и разливается как море, в котором не видно России, а видны лишь жадные чуждые хищники и их отвратительные заморские друзья.

Русская кровь, кто знает тебе цену? Кто оценит великие страдания нашей великой мученицы? Кто исцелит ее раны и когда же, наконец, мир проснется от своей спячки и поймет, какое ужасное преступление творит он своим безучастием и пособничеством в величайшем из исторических преступлений?

XIV. Светлая заутреня

В этот год Пасха была поздняя, 21 апреля по ст. стилю. Где встретим мы ее, мы не знали, но на что-то надеялись к этой Пасхе.

Этот весенний русский праздник всегда дышит надеждой и тянет к новым мечтам.

Мы продвигались к Дону.

Запомнился мне особенно хорошо один переход за это время.

Как-то раз, поздно ночью, мы вышли к последней железной дороге на кубанской территории. За ней мы уже приближались, через незначительный кусочек Ставропольской губернии, к границе Дона, где нас ждало восставшее казачество.

Луна уже заходила, и мы были перед рассветом. Густой утренний туман окружал нас так, что ничего не было видно кругом. Я ехал в рядах конвоя ген. Алексеева. В тумане громыхал наш обоз. Впереди был ген. Деникин со своим штабом, ген. Алексеев был тут же. Приказано было стать, не курить, громко не говорить. Обоз затих и только пели свои исступленные песни лягушки.

По нашей команде пробежала шепотом весть: сейчас будем переходить железную дорогу. В двух– или трехстах шагах от нас стоит красный бронепоезд. Так доносили из тумана разведчики.

Действительно, вскоре мы услышали тяжелые вздохи паровоза. Они приходили к нам из этого молочного облака, окутавшего нас в утреннем молчании. Паровоз стоял на месте. Я не помню, сколько времени продолжалось это томительное ожидание. Что-то было неладное с паровозом. У него, вероятно, буксовали колеса, так как слышно было, что он собирается двигаться. Наш обострившийся слух, казалось, слышал шум колес, не могущих сдвинуть поезд. Где-то кричали петухи, и туман мог разойтись. Нервы были натянуты.

Наконец он собрался с силами и двинулся. Слышно хорошо было его движение, сначала медленное, слышно было громыхание цепей и буферов, и он пошел. Мы не двигались. Он удалялся от нас направо.

Туман расходился. Мы начинали разбирать окрестности, скучные, предрассветные. Появился из облака наш обоз, и в это время раздался взрыв, потом другой.

Я не помню, было ли задачей взорвать поезд, но во всяком случае мост, разделявший нас от него, был взорван, и немедленно двинулись мы вперед, продрогшие в тумане.

Железная дорога проходила мимо нас в полуверсте. Хорошим ходом мы проскочили через нее со всем обозом.

Бог хранил нас. Вдалеке слышна была перестрелка. Наши передовые части отгоняли поезд, который, поняв свою ошибку, вновь старался приблизиться и открыл по нас стрельбу. Но она уже была почти не опасна и сбитые с толку красные артиллеристы палили зря по повозкам. Рассказывали, что будто убили кубанского министра, потом говорили, что не министра, члена Рады, потом, что не убили, а ранили, но, сколько помнится, никто из этих доблестных мужей не пострадал.

После этого памятного перехода мы добрались до станицы Плоской или Новокорсунской, где мы завершили восьмерку нашего незабываемого перехода[4].

Вскоре мы добрались до Лежанки, где впервые встретили сопротивление большевиков в начале похода, сопротивление, столь дорого стоившее им.