Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг.

Он родился в 1857 году в Вязьме в бедной офицерской семье. Как это полагается, в России, где от офицеров так много требовали, им ничего не давали, кроме грошового жалованья, такой же пенсии и права учить своих детей в военных корпусах.

И М.В. Алексеев стал военным. В 1877 году он выходит прапорщиком в Казанский полк, с которым проводит Русско-турецкую войну.

Его прекрасные способности могли дать ему возможность вскоре после войны идти в Академию Генерального штаба, но он хочет лучше изучить военное дело на практике, и только через десять лет, откомандовав ротой, изучив русского солдата, его нужды и его дух, он попадает в Академию и прекрасно оканчивает ее.

Сын скромных родителей, сам крайне скромный, он не мог стать тем типичным делателем карьеры, которых так много, к сожалению, выпускает высшая военная школа.

До Японской войны ген. Алексеев проходит все необходимые стадии, читает лекции в Академии и особенно посвящает себя изучению Суворова.

В Японскую войну он был генерал-квартирмейстером одной из армий, вернулся в Генеральный штаб, был начальником штаба Киевского военного округа и командиром корпуса, с которым ушел на великую войну.

* * *

Первая моя встреча с ним была в Седлеце в 1915 году, где стоял штаб главнокомандующего Северо-Западным фронтом.

Знакомый офицер Генерального штаба ввел меня в небольшую комнату, увешанную картами, где работал ген. М.В. Алексеев.

Он сразу стал говорить мне о роли печати и общественной помощи во время войны: «Надо понять, – сказал он, – что у нас совершенно не понимают, что понято Германией и Францией, что начинает понимать Англия, что эту войну ведут не армии, а народы». Война доказала полную неподготовленность к такой борьбе, и общество должно положить все силы, чтобы прийти на помощь армии.

Он говорил очень горячо, набрасывая план военно-промышленных комитетов, и требовал, чтобы печать вся прониклась важностью минуты. Он предвидел крупные неудачи. Без снарядов, без действительной мобилизации промышленности мы были бессильны – надо будет спасать армию, и перед важностью этой задачи должны быть забыты географические названия. Он очевидно предсказывал падение Варшавы и всей западной укрепленной нашей линии. О боях на заграничных фронтах он утверждал, что раз противники перешли к окопной войне, трудно и тем и другим привести свои усилия к победе. По его мнению, Дарданелльская операция была ошибкой и что лучше всего было бы поддержать сербскую армию, так как на востоке он только и видел серьезный удар.

От значительного нажима можно заставить рухнуть австрийское лоскутное государство и заставить немцев заботиться о своем тыле, т. е. отказаться от агрессивной тактики. Одно это уже половина успеха, говорил он.

Мне говорили много позднее, что маршал, а тогда генерал, Фош был того же мнения.

В это время он резко оборвал разговор и, обращаясь к полковнику, находившемуся тут же, спросил его, каково положение наших первых раненых, отравленных газом. Первая газовая атака принесла нам страшные потери.

Этот доложил, и Алексеев вдруг преобразился. Он вскочил, стал стучать кулаком по столу и кричать, что это позор и подлость. Это тем более было неожиданно, потому что он только что говорил, что мы недооценили немецкую армию и особенно ее офицерский корпус.

«Им мало убить нашего солдата, им нужно унизить его, мучить его, видеть его, как червя, извивающегося, бессильного, у их ног».

Его маленькие глаза из-под очков и нависших бровей метали искры, он не мог сдерживаться. Глубокая любовь к солдату не могла простить даже врагу невиданный, гнусный способ борьбы. Мы тоже стояли и ждали момента, чтобы уйти; он был слишком взволнован, чтобы продолжать беседу.

Он резко пригласил меня обедать и протянул холодную от пота руку.

Через час я шел с ним по улицам Седлеца. Генерал здоровался с каждым солдатом, называя его часть: «3драствуй, стрелок», «здорово, драгун», «здравствуй, братец или голубчик», когда он не разбирал формы застывшего «во фронт» солдата.

Бесконечное количество нищих вылезало на улицу, по которой шел генерал; он отставал от нашей группы и совал им в руку мелочь, И так каждому.

* * *

Много тяжелых дней прошло с тех пор, когда я его вновь увидел в Новочеркасске.

Ген. Алексеев знал, что тяжелая болезнь не оставит его, и торопился делать «свое последнее дело на земле – Добровольческую Армию».

Он был занят с утра до поздней ночи. Вся подготовка, финансовая сторона, гражданская, все переговоры с нашими бездарными политиками, с новыми казачьими властями, все было в его руках.

С Корниловым он не особенно ладил.

Властный характер Корнилова не допускал разделения власти. Алексеев во всем уступал ему, зная, что Корнилов нужен армии. Все симпатии его были на стороне Деникина – «этого лучшего русского человека и генерала», как он писал мне в своем историческом письме, в котором он требовал, чтобы русская печать сделала все от себя зависящее, чтобы вырвать из рук негодяя Иорданского, заточенного в Бердичеве, ген. Деникина.